Щастье. Фигль-Мигль

лица, и тяжелой стеной они встали между живым лицом и моим взглядом. Тогда живое лицо погасло.

      Вспышка не прошла ей даром; она закашлялась, потом зажмурилась и замерла, забившись в глубь одеял.

      Я позвал ее по имени.

      – У меня только та надежда, что я умру, – сказала она глухо, не шевелясь. – Ты веришь, что я буду тебя мучить, Разноглазый?

      – Нет, не верю. Я ведь тебя не убивал.

      – Нет, убил!

      – Нет, не убивал.

      Отвар в чашке, наверное, давно остыл, на его тёмной поверхности появилась тусклая плёнка. Я перевёл взгляд на сухие тёмные губы.

      – Не убивал, – повторила она. – Верно. А за рекой думают, что нельзя убить, разбив сердце?

      – За рекой нет возможности думать о таких вещах.

      – Животные, – сказала она с отвращением.

      С того места, где я сидел, можно было, повернув голову, увидеть часть окна. Плотно укутанное, оно не пропускало свет, но свет за ним был, это чувствовалось. Кусочек шторы зашевелился и вспух, словно с той стороны на него кто-то дунул. Я почувствовал движение воздуха.

      – Я могла бы тебя проклясть.

      – Да, наверное.

      – Ты таких видел?

      – Проклятых? Видел одного. Он тогда уже был не жилец.

      – Нет! – Она забеспокоилась, сжала руки. – Живи долго, любовь моя! Дольше всех, кто когда-нибудь будет тебе дорог! – Она немного задыхалась, но, возможно, от болезни, а не гнева или важных, торжественно глухих слов. Паучок, собравшись с духом, побежал и исчез. – Я не хочу твоей смерти! Я хочу, чтобы тебе было больно!

      – Очень жаль, – сказал я. – Ну так как?

      Она молчала и думала, потом кивнула.

      – Что нужно делать?

      – Нужен фетиш. У вас есть что-нибудь дорогое… на память обо мне?

      Она неожиданно покраснела, сунула руку куда-то под перины и извлекла серенькие с коричневым рисунком трусы.

      – Вот те раз! Как же это я без трусов ушел?

      – Вы торопились.

      – Ну, хорошо. – Я помог ей сесть поудобнее. – Теперь сосредоточьтесь и проклинайте.

      Она сидела молча, неподвижно, устало сжимая нелепую тряпочку. Она смотрела в сторону.

      – Дышите глубже.

      – Я не могу, у меня всё заложено.

      – И голову поднимите.

      – Так?

      – И не моргайте.

      Она опять долго молчала и думала.

      – Да, – сказала она наконец. – Проклинаю. – Это прозвучало тихо, устало, почти виновато. – Не приходите больше. Не ходите на похороны. Вам всё расскажут.

      – Я никогда не хожу на похороны. – Я придвинулся, наклонился и поцеловал её закрытые глаза. – Мне жаль, но вам просто не от чего умереть. Люди не умирают оттого, что им грустно.

      В скверике у Эрмитажа стоял пикет защитников дикой травы. Я прочёл на аккуратном плакате:

      ГАЗОНЫ УБИВАЮТ ПРИРОДУ.

      СОРНЯКИ ТОЖЕ ИМЕЮТ ПРАВО НА ЖИЗНЬ!

      Чистенькие опрятные пикетчики дали мне листовку: на блёкло-сиреневом фоне, в меланхолической китайской манере, тушью был