Девичьи сны (сборник). Евгений Войскунский

четырех во мне начинает нарастать тревога. Она поднимается, поднимается, как вода в графине под краном. Как изжога. Ну, изжогу понять можно: она, конечно, от съеденных за обедом рыбных котлет. Уж я постаралась сдобрить хек, пропущенный через мясорубку, зеленым луком, морковью. Но все равно, невкусная мороженая рыба остается невкусной мороженой рыбой.

      А вот тревога отчего?

      Ну, сказали, что приедут к четырем. Ну, четверть пятого. Ну, полпятого. Троллейбус номер восемь ходит неаккуратно, вечно переполнен, ничего нет проще опоздать, когда связываешься с восьмеркой. В конце концов смешно торчать у окна, заливаемого водой, дребезжащего под ударами ветра…

      В начале шестого нервный двойной звонок, так всегда звонит Нина – ну наконец-то! Спешу в переднюю.

      – Почему так по…

      Вопрос замирает на губах. Господи, что случилось?

      – Баба, – кидается ко мне Олежка, – папа подрался! – не то с испугом, не то с восторгом сообщает он.

      А Нина – с порога в крик:

      – Представляешь, нас обокрали! Сволочи! Павлик видел, хотел задержать, его ударили! Такие скоты! А в милиции! Смотрят вот так! – Она презрительно сузила глаза. – Как будто не нас, а мы обокрали! Ах, сволочи! Ну помоги же!

      Это – Павлику. Он молча ставит в угол мокрый черный зонт, стягивает с Нининых ног мокрые сапоги, вешает ее пальто, потом, задрав бороду, разматывает с шеи длинное кашне. Его узкое лицо бледнее обычного.

      А Нина и Олежка, перебивая друг друга, тараторят, проходят ко мне в комнату, и я пытаюсь угомонить их, чтоб рассказали по порядку, что же произошло, и тут входит Сергей, сутулясь и заранее напустив на себя обиженный вид (плотно сжатые губы скобкой кверху), который все чаще замечаю на его постаревшем лице.

      – Что еще случилось? – спрашивает он.

      – Да-да, здравствуй, – говорит Нина. – Павлик! – Она бежит в ванную, и оттуда доносится ее крик: – Мама, иди сюда!

      Мои дети, не иначе, хотят меня уморить. Только теперь, войдя в ванную, я вижу, что у Павлика, разглядывающего свое лицо в зеркале, губа разбита в кровь. Дождь на улице смыл ее, но теперь губа опять кровоточит, и заметно, как в уголке между усами и бородой наливается синевой гематома.

      – Да ничего… ничего страшного… – бормочет Павлик, промывая водой губу. – Перестань кричать…

      А Нина – вот с такими глазищами, с растопыренными пальцами у пылающего лица – драматическим шепотом:

      – Есть у тебя что-нибудь? Ну не знаю, свинцовая примочка?

      – Да нет никакой примочки, – отвечаю. – Надо просто холодное. Сейчас, подожди минутку.

      Такая маленькая круглая грелка есть у нас. Только где? На антресолях, что ли? Встаю на табурет, роюсь в старых сумках, пыльных тряпках.

      – Юля, сейчас же слезь! Что ты ищешь?

      – Подожди, Сережа… Куда она задевалась… Ты же не найдешь… Вот она!

      С помощью Сергея слезаю с табурета, сердце колотится, колотится, – с нашими деточками не соскучишься, сумасшедший дом какой-то! Набираю в грелку,