Художник. Изображая иллюзию. Евгений Александрович Козлов

думает обо всем этом сама похищенная леди Эмма? Видимо крайне противоречит чужеродному натиску или она обворожена необъяснимым почитанием, либо скорей всего обезоружена непривычным вниманием со стороны такого экстравагантного поклонника? Что ж, это не столь важно. Главное в последующие дни благополучно отыскать золотую клетку, дабы вызволить на волю своевольную пташку, вернуть покойное состояние духа сему молодому человеку Эрнесту, и в конце освободить еще одну страдающую личность от безвольной одержимости. Ведь Художник, как всякий грешник, страдает от собственной безудержной пагубной страсти, хотя та и доставляет тому краткую временную иллюзию удовольствия. Он пытается полновластно изобразить то, что невозможно передать с помощью простейших красок, желает властвовать над той олимпийской музой, которая ему не принадлежит. О сколько теперь у меня дел, но хватит ли у меня сил разгрести их, причем в одиночку?” – на этом неразрешимом вопросе Чарльз Одри оборвал нить своих блуждающих дум, испытав и радостно познав свою бессрочную необходимость, некоторую значимость. Детектив рывком поправил ворот шерстяной кофты, уж слишком тот удушливо сдавливал его морщинистую шею. Далее ему нужно было будить дремлющего Эрнеста, дабы начать сбор новых важных улик, истинных доказательств, если быть предельно точным, и наконец-то разоблачить одного самодовольного выдумщика.

      “Я лишь тогда настоящий, когда безмолвствую” – вспомнил свою любимую фразу детектив, взглянув на разнежившегося молодого человека, который тем временем неустанно почивал, свесив отягченную облегчением главу. Когда люди чинно спят, они выглядят спокойными, видимо поэтому благоговейно прикрывают веки умерших, в знак успения этой ушедшей земной жизни, ибо человеческое тело засыпает ради преображения и воссоединения с утраченной душой в великий день Воскресенья из мертвых. Но вот что действительно чудодейственное творится в непроницаемых сновидениях спящих и насколько далеко душа человека отдаляется от тела, нам неведомо, потому задумчивый Чарльз Одри даже не стал заносчиво бесполезно гадать и противостоять сему философскому апологету.

      В его душе промелькнула еще одна внезапная мысль – “Родителям приведшим свое чадо в магазин игрушек нужно помнить, что если пытливое дитя увидит занимательное развлечение или пленяющий детский разум цветастый предмет, то та довлеющая потребность на долгое время завладеет маленьким неукротимо неопытным человечком. Тот малец начнет неистово просить купить понравившуюся ему игрушку – скорее, ну же, пока ее не приобрел кто-то другой. Он будет навзрыд плакать и топать неистовыми дрожащими ножками, и разнервничавшиеся родители в эпилоге сей бытовой сцены не вынося более того требовательного детского визга, даруют в конечном денежном счете объект осуществимой скоропостижной мечты избалованному ребенку. Дитя сладостно удовлетворится, определенно, до следующего прихода в магазин. Так может быть,