Прозрачный дом. Алексей Левшин

утулочка…»

      Что, улочка моя сутулочка!

      Ты все колдуешь, мельтешишь?

      А мы играем в день прогулочный,

      А мы проматываем жизнь…

      «Как неразборчивы чернила площадей…»

      Как неразборчивы чернила площадей.

      Как красен рот невыносимо, напоказ

      Глотающих рябину подворотен.

      И Мойки карандаш свою химическую прозу

      Мнет промокашкой высыхающих людей.

      И смерти в нас пчелиное скольженье,

      Еще движенье, и уже закреплено

      На капиллярах лыжное крепленье.

      Зачем пустили мы ее?

      «Над пухлой грустью шубертовских комнат…»

      Над пухлой грустью шубертовских комнат,

      над повестью разбуженных колонн

      Несется то, чего уже не вспомним,

      А вспомнит сад с раздробленным крылом.

      Глаза ольхи навыкате. На бело-желтом скате

      Твоих прямых – у девочек так редко – теплых плеч

      Испарина. На скатерти – дорог пустых, на платье

      Ромашки, капли от свечи и путаница встреч.

      Там кто-то скачет.

      Там, по скатерти – комками!

      Там лижет тракт разбитую губу.

      Там будем мы. И сто друзей, и сто прозрений с нами!

      «Весь мир появился на свет…»

      Весь мир появился на свет.

      Как будто из песенки вышел.

      В пуху осторожных примет,

      С любимой распахнутой книжкой.

      Вот стол, за которым вдвоем,

      Земные заботы оставив,

      Мы ангела тихого ждем,

      А ангел наш где-то витает.

      И все же порой тяжело

      Быть песней в миру полновесном

      И помнить, как платье твое

      Мгновенно заполнило Невский.

      Не проще ли, лучше, умней,

      Глаза на ходу закрывая,

      Стать ветками голых аллей

      И снегом, который растает?

      И важно мелькает в глазах

      Луны незаконченный росчерк.

      А жизнь ведь значительно проще,

      Когда нас целуют впотьмах.

      «И снег этот страшный, и зелень, и ливень, и пух…»

      И снег этот страшный, и зелень, и ливень, и пух

      И снег этот, снег этот страшный.

      Я вас не оставлю, я в этом клянусь.

      Я с вами уже расстаюсь.

      И чую, что жизнь обернется

      Прожорливой черною пашней.

      Первая дверь на улицу с кнопочным звонком

      «Крапивой пахнет тот звонок…»

      Крапивой пахнет тот звонок

      И вязким черносливом.

      И заколачивают впрок

      В грудину хлипеньких досок

      Горячих ручек ливень.

      Неподходящая душа.

      Разбивший лоб ребенок.

      Так облупляется, дыша,

      Косяк. И так, спросонок,

      На рынка тополиный пух —

      Жаль тополей два-три в селе —

      Выпархивает детский дух.

      Горячий день в горячем сне.

      И воздух полон гонок.

      «И что-то я хотел сказать…»

      И что-то я хотел сказать.

      Но мысль моя как одеяло

      Плыла, артачилась, сползала

      И окончательно сползла.

      «А впереди вспотевшее окно…»

      А впереди вспотевшее окно.

      Пора ложиться спать, и кто-то, нас вдевая,

      Как грубый ворс сквозь нежное ушко —

      В проем двери, куда-то нас девает.

      Сегодня тихо. Сквозь предметы – ты.

      И свадебное эхо раздается,

      Оно растягивает все до чистоты,

      До самого обычного несходства.

      «Бездомные, как прежде, небеса…»

      Бездомные, как прежде, небеса

      Вернулись в дом, а этот дом был веком младше.

      «Эсхил и васкеловских сосен чертыханье…»

      Эсхил и васкеловских сосен чертыханье.

      А там на Пресни лед засмотришься кровавый.

      Собачье сердце не допущено в предбанник.

      И рушится кирпичная держава.

      А поезда, свистящие, как похороны.

      Порос