Дочь Рейха. Луиза Фейн

плечо:

      – Не знаю, но лучше не ждать, пока это выяснится. – И тут же опять ускоряет шаг.

      Я бегу за ним, а Куши – за мной. Песик подпрыгивает, хватает меня за лодыжки – думает, что это такая новая игра. Он путается у нас в ногах, а мы выскакиваем за ворота и бежим, пока не оказываемся под деревьями у подножия крутого прибрежного холма. Тропа выводит нас прямо к старому горбатому мостику через реку. На том берегу она раздваивается: заброшенная тропинка, по которой почти ник то не ходит, сворачивает в одну сторону, а рядом поворот на Трахенбергштрассе, которая переходит в Халлишештрассе, и так дальше, до самого дома. Мы выбираем заброшенную тропинку вдоль реки, – садовые участки на том берегу остались за холмом, – и переходим на медленный шаг. Куши бросается в воду.

      Смешинки танцуют в глазах Вальтера, когда он, повесив корзинку на локоть, устремляет на меня взгляд:

      – Вот это да! Малышка Хетти, такая взрослая!

      От его взгляда что-то подпрыгивает и обрывается у меня внутри, и я чувствую, как мое лицо заливает краска.

      – Ну и что… – Я не могу поднять на него глаза. – Ты тоже взрослый.

      И ты еврей.

      Мысли вихрятся у меня в голове, отказываясь отливаться в слова. Вальтер чувствует мое смятение и тоже умолкает.

      Куши подплывает к берегу, энергично встряхивается на мелководье, подбегает ко мне и трется мокрым боком о мою ногу. Я взвизгиваю и приподнимаю намокший подол.

      – Славный пес, – замечает Вальтер.

      Он присаживается на корточки и гладит мокрый бок Куши. Песик так яростно вертит хвостом, что попадает Вальтеру в лицо. Тот морщится, отпрянув. Но Куши, ничуть не смущенный, с таким аппетитом принимается нализывать ему ухо, словно это не ухо, а кусок мяса. Вальтер хохочет.

      – Ну что, ты всех любишь, да?

      Нельзя, чтобы меня увидели с евреем.

      Но это же Вальтер.

      Во рту у меня пересыхает. Я облизываю губы.

      – Это пес Гольдшмидтов, – мямлю я. – Они жили через дорогу от нас. Евреи… В один прекрасный день они уехали, а его бросили. Я нашла его в сугробе, он отощал и трясся.

      Мне вспоминается тот день. Папа был против еврейского пса в нашем доме. Но потом смягчился, хотя и настоял, чтобы я придумала собаке другую кличку.

      – Откуда такая жестокость?

      Вальтер гладит собаку и молчит.

      Внутри меня вдруг словно открывается колодец, как будто нажали на пружинку и крышка откинулась. Давно забытые чувства поднимаются наверх, потоком текут слова, робкие, взволнованные.

      – Что произошло, Вальтер? В тот день куда ты пропал?

      Он бросает на меня быстрый взгляд и взмахом руки показывает на траву.

      – Может, присядем? Мне столько нужно тебе рассказать.

      Нельзя сидеть рядом с евреем. Чей это голос – Гитлера, герра Мецгера, папин? Не могу понять. Все сливается воедино. Я оглядываюсь: безлюдная тропинка, травянистый склон, река, садовые участки на том берегу. Кругом ни души, но что, если кто-нибудь все же пройдет?

      Вальтер смотрит на меня, ждет. Его лицо изменилось: нижняя челюсть