При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы. Андрей Немзер

тревожными глазами

      На этот блеск, на этот свет…

      Не издеваются ль над нами?

      Откуда нам такой привет?

      Конечно, издеваются – как плещущая-блещущая струя над склонившейся к воде ивой. Как поманивший в небо стон-проблеск. Как сон на море, не то чтобы позволяющий – принуждающий – слышать и в блаженном мире видений грохот пучины морской. Эта всегдашняя демоническая ирония бытия не столько пугает, сколько пленяет поэта. Кажется, без громов и огней, угроз большой истории и предчувствий личной беды его счастье было бы парадоксальным образом неполно.

      Но и в избытке упоенья

      Нет упоения сильней

      Одной улыбки умиленья

      Измученной души твоей…

      Чьей? Всего вероятней, что все-таки адресата, возлюбленной, но всегдашняя двусмысленность тютчевских местоимений уводит от определенности. И «моей» – поэта, ошеломленного избытком жизни в цветущем мире природы. И каждого из нас – когда-то ощутившего нечто сходное либо ввергнутого в зыбкий мир сияющих взаимоотражений тютчевскими стихами. Без измученной души этого ликования быть не может.

      Не одна лишь последняя, но всякая любовь – и блаженство и безнадежность, взаимная чара, разрушающая привычную пошлость и грозящая гибелью бедной возлюбленной колдунье и омертвением жалкому волшебнику. Смерть скоро вступает в свои права – лишь стороннему наблюдателю кажется, что любящие еще живы. Полюбив, они умерли. Она – как юноша из рода азров, о котором писал мюнхенский приятель Тютчева Генрих Гейне, ибо полная любовь близнец самоубийства. Он – от горького знания, от неспособности до конца отдаться сжигающей страсти. Пепел и дым все равно останутся.

      В разлуке есть высокое значенье:

      Как ни люби, хоть день один, хоть век,

      Любовь есть сон, а сон – одно мгновенье,

      И рано ль, поздно ль пробужденье,

      А должен наконец проснуться человек…

      Проснувшись в подступающей со всех сторон пустоте (в другом сне), он бормочет:

      Все, что сберечь мне удалось

      Надежды, веры и любви,

      В одну молитву все слилось:

      Переживи, переживи.

      А когда занавес падает, предчувствие становится явью, смерть приходит без кавычек, констатирует:

      Любила ты, и так, как ты, любить —

      Нет, никому еще не удавалось!

      О Господи, и это пережить,

      И сердце на клочки не разорвалось.

      И просит:

      О Господи, дай жгучего страданья

      И мертвенность души моей рассей:

      Ты взял ее, но муку вспоминанья,

      Живую муку мне оставь по ней.

      И помнит, как тридцать лет назад шептал другое:

      Не время выкликать теней:

      И так уж этот мрачен час.

      Усопших образ тем страшней,

      Чем в жизни был милей для нас.

      Из края в край, из града в град

      Могучий вихрь людей метет,

      И рад ли ты или не рад,

      Не спросит он… Вперед, вперед!

      Не «примирительный елей»,