При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы. Андрей Немзер

всегда бесприютный, оклеветанный, непонятый (слишком поздно понятый) гений. Двойник (новое воплощение) любимого поэта Батюшкова, чья смерть стала предметом многословной, трагически взвинченной и на удивление неровной элегии, которую автор почитал своим лучшим сочинением.

      «Умирающий Тасс» был завершен в 1817 году и по техническим причинам оказался на задворках о ту пору складывавшихся «Опытов в стихах и прозе». Батюшков надеялся, что при переиздании книги программное стихотворение займет надлежащее место – откроет раздел элегий.

      Свершилось! Я стою над бездной роковой

      И не вступлю при плесках в Капитолий;

      И лавры славные над дряхлой головой

      Не усладят певца свирепой доли.

      От самой юности игралище людей,

      Младенцем был уже изгнанник;

      Под небом сладостным Италии моей,

      Скитаяся, как бедный странник,

      Каких не испытал превратностей судеб?

      Где мой челнок волнами не носился?

      Где успокоился? Где мой насущный хлеб

      Слезами скорби не кропился?

      Если гонений и врагов не было, то надлежит их вымыслить – и свято уверовать в реальность своих кошмаров. Если ты не написал (и даже не перевел, как грезилось в юности) «Освобожденного Иерусалима», то виной тому неумолимый рок. Если изменяет мечта и не дается вера, то должно сполна отдаться страданию. Тассо был безвинно заточен в дом умалишенных – его незадачливый наследник пестует безумие, в котором причудливо переплетаются отчаяние, неутоленная гордыня и жажда последнего – закатного – признания.

      И с именем любви божественный погас;

      Друзья над ним в безмолвии рыдали.

      День тихо догорал… и колокола глас

      Разнес кругом по стогнам весть печали.

      «Погиб Торквато наш! – воскликнул с плачем Рим,

      Погиб певец, достойный лучшей доли!..»

      Наутро факелов узрели мрачный дым;

      И трауром покрылся Капитолий.

      Здесь слышится совершенно детская обида: вот я назло вам всем умру – и тогда поймете, кого потеряли. И ведь «поняли»! Батюшков оказался ключевым персонажем мифа о «золотом веке» русской поэзии. Скептические суждения Пушкина частью смягчались, частью объяснялись тем, что гений, двигаясь семимильными шагами к «реализму», «историзму» и «предметной конкретности», быстро перерос «великого предшественника». Беда ли, что Пушкин никогда себя учеником Батюшкова не считал? В юности у него (и еще у многих стихотворцев этого поколения) выскакивали «батюшковские» стихи (конечно, «Городок» – вариация «Моих пенатов», избавленная, от специфически батюшковской мечтательной вибрации), но из этого следует лишь то, что «легкая поэзия» давалась легко. Прямых подражаний Жуковскому – истинному учителю не одного только пушкинского поколения – у Пушкина нет. Жуковскому с его «невыразимой» таинственной сладостью вообще прямо подражать невозможно. Слишком тонка его работа со звукописью, синтаксисом, композицией,