Гладь озера в пасмурной мгле (сборник). Дина Рубина

шутливо-прощальное.

      Вдруг грохнуло в ванной, покатилось… – жестяная кружка, в которой стояли зубные щетки и расчески. Пение оборвалось. Вера прислушалась… вскочила и бросилась в коридор:

      – Стасик! В чем дело? – тревожно крикнула она.

      Он не отозвался. Ничего нельзя было услышать сквозь шум льющейся воды.

      Она стучала кулаком в дверь:

      – Стасик! Стасик! Ты меня слышишь?! Что случилось?

      Он не отзывался. Упал, поняла она, уронил костыль! не может до него дотянуться! ударился головой… потерял сознание!.. Захлебнулся?!!

      Обезумев от ужаса, навалилась на запертую дверь, заколотила в нее, заорала. Колотила и колотила, бросалась на дверь дикой овчаркой – плечом, спиной, выла, визжала…

      Вдруг он открыл – бледный, совершенно мокрый, в наброшенном на тело халате. Вода струилась по лицу и волосам… Значит, все-таки дотянулся до костылей. Вера зарыдала и бросилась к нему, обхватила обеими руками. С его волос вода лилась на ее лицо.

      – Ты что, дура, спятила? – спросил он. – Я ей кричу, а она дверь ломает.

      – Я… я… не слышала… я испугалась, что ты упал… умер… – дрожа, задыхаясь, вцепившись в него, бормотала она.

      Он сердито обнял ее, чмокнул в макушку. – Перестань трястись… Ну грохнулся, подумаешь!.. Хватит реветь, дура, – со мной никогда ничего не случится… Ну… довольно уже! Иди… я оденусь…

      Но она по-прежнему, упрямо, как ребенок, обхватив обеими руками, не выпускала его из тесного закутка между ванной и раковиной, притиснувшись щекой к его груди, словно пыталась непосредственно из сердца расслышать ответ, который ждала. Дрожала странной, неостановимой дрожью… И оба молчали…

      – …Ну? – наконец выговорил он, обеими ладонями пытаясь отклонить ее голову. – Я же опоздаю, дурочка…

      Тогда она выпрямилась, прямо взглянула в его смятенное мокрое лицо…

      – Не пущу!.. – глухо сказала она, чувствуя, как учащенно бьется и его сердце тоже… – Не пущу… к ней… Никогда больше! – и медленно, обеими ладонями раздвинув – как занавес – халат на его груди, пробормотала в его, уже ищущие, губы:

      – Кентавр…

      … И всю жизнь потом для нее наиболее притягательным в мужчине были плечи и мощный разлет мышц груди (два коротких, бесцветных романа с натурщиками: красота торса попутала, кентавр поманил с вершины холма и исчез… – Стасик, Стасик!..), словно верхняя, духовная половина тела даже в плотской любви была для нее важнее остального… Словно образ кентавра только и мог возбудить, взбаламутить глубинный ветер, уносящий ее в поле дурмана.

* * *

      Появился долговязый после смерти Стасика. Буквально недели через три.

      – Здравствуйте, Вера. Вы меня, наверное, не помните, я приходил к вам… Я – Леонид Волошин… – и, в замешательстве, видя, что Вера молча стоит в дверях, не приглашая: – Я только сегодня вернулся из командировки, а мы договаривались со Стасом… Он дома?

      Вера и прежде-то была немногословна, а после этой смерти совсем замолчала, онемела. Она вообще замолчала – внутренне