Анна Ахматова. Психоанализ монахини и блудницы. Екатерина Мишаненкова

текста. Я мельком глянула на них – как обычно, видны следы копирки. Все в больнице знают, что делаются два экземпляра расшифровки, один для врача, а другой… для кого другой, никто точно не знает. Все догадываются, но молчат и делают вид, будто ничего не замечают.

      – Для кого делается вторая копия расшифровки? – это было первое, что сказала Ахматова, когда мы вышли на еще по-летнему теплое солнце.

      – Вы очень наблюдательны. – Я подошла к открытой беседке, хорошо видной из окон больницы. – Садитесь, пожалуйста. Нам не сообщают, для кого копия, а мы не спрашиваем, – и многозначительным тоном добавила: – Но на всякий случай всегда об этом помним, когда делаем записи.

      Она вновь достала папиросы и закурила. Я молчала, глядя, как она держит руку – большой палец под подбородком, три пальца с папиросой почти прямые, а мизинец слегка отставлен. Нервная, немного манерная поза, но у нее это смотрелось совершенно естественно и очень подходило к ее царственной осанке.

      – Вам звонили насчет вчерашней встречи? – вдруг спросила она.

      – Конечно, – я кивнула. – Нам строго запрещено встречаться с пациентами лично, если на то нет специального разрешения.

      – И что вы ответили?

      – Правду, конечно. Что я заходила к Фаине Георгиевне, а потом пришли вы, и я сразу ушла. Видимо, человек, который наблюдал за вами, сообщил, что я вышла через минуту после того, как вы вошли, поэтому мой ответ вроде бы был признан удовлетворительным.

      – Давно вы знакомы с Фаиной?

      – Несколько лет, – честно ответила я, понимая, что она проверяет мою откровенность. – Если не считать детского знакомства. Мой отец был у ее отца младшим приказчиком. Когда мне было около трех лет, она уехала покорять Москву, поэтому она меня помнила, а я ее нет.

      – Она говорила, что вы обращались к ней за какой-то услугой.

      – Не я, мой отец. Просил похлопотать по старой памяти, чтобы меня приняли на работу.

      Ахматова не стала спрашивать дальше, а я не стала говорить. Наверняка Фаина Георгиевна и так ей все рассказала. Что поделать, хоть родители и сумели записать меня русской при выдаче паспорта, фамилия все равно выдавала меня с головой. Это теперь я Никитина, и никто не интересуется, как меня звали в девичестве. До поры до времени.

      – Вы так и не ответили на мой вопрос, – напомнила я, вновь открывая ее личное дело.

      – Вы плохо его сформулировали.

      – То есть?

      – Думала ли я о самоубийстве? Как поэт – несомненно, и не раз. Как человек, наблюдавший добровольный уход из жизни близких людей, – тоже.

      – Вы правы, – согласилась я, – формулировка была расплывчатой. – Думали ли вы о собственном самоубийстве?

      – А какого ответа вы ждете?

      – Честного.

      – Для чего?

      – Может быть, вы и не верите в это, но я на самом деле хочу вам помочь.

      Она помолчала и вдруг нараспев сказала:

      – «Да лучше б я повесилась вчера или под поезд бросилась сегодня…» – и пояснила в ответ на мой недоумевающий взгляд: – Я написала