Колыбельная. Владимир Данихнов

и закурила. На ее розовом лице проступили красные пятна. Вымазанные сиреневой помадой губы двигались как черви. Гордеев хотел спросить, чем, собственно, вызвано ее счастье, но промолчал. Зина сама рассказала: оказывается, она выходит замуж.

      – За кого? – спросил Гордеев, сильно тоскуя.

      – За Мишеньку.

      Гордеев не знал, кто такой Мишенька. Зина объяснила. Оказывается, это тот самый молодой человек в бейсболке и кожаном плаще, который ударил Зину возле аптеки и затолкал ее в свой джип.

      – Он же вас бьет, Зина, – тихо произнес Гордеев.

      Зина стряхнула пепел с кончика сигареты.

      – Ничего страшного, – сказала она. – Я не отличаюсь умом; иногда меня стоит бить. Честно говоря, я совсем глупая. – Она затянулась. – А у Мишеньки два высших образования: ему лучше знать, когда и кого бить, вам не кажется? Иногда он рассказывает мне всякие умные вещи: прям заслушаешься. Знаете, меня заводят образованные мужчины. Вы меня тоже заводите; но вы на мне жениться не собираетесь, верно? А Мишенька собирается.

      Гордеев не знал, что ответить. Я мертвая собака, хотел сказать он, собака с простреленной головой; ты выйдешь замуж за пса? В последнее время ему надоело сравнивать себя с мертвой собакой, но он всё равно сравнивал, как будто назло кому-то.

      – У меня появился напарник, – сказал Гордеев, обращаясь больше к себе, чем к Зине. – Туповат, исполнителен, силен. У него есть одна забавная черта: он умеет понимать чужое горе. Скажите, Зина, а ваш Мишенька сумеет постигнуть ваше горе?

      Зина не понимала, что он имеет в виду. На самом деле она ничего в жизни не понимала и не хотела. Когда-то она страстно желала выйти замуж, но это желание давно кануло в Лету; а ее теперешняя радость от скорой свадьбы – лишь рефлекс. Внутри Зина была как грецкий орех с усохшим ядром. Она что-то говорила, сама не понимая, что говорит, и что-то видела, сама не понимая, что видит. Она курила, не чувствуя вкус табака, и пила коньяк, который был топливом для ее усталых мышц. Гордеев вскоре понял, что говорит не с человеком, а с пустой скорлупой, наделенной обрывками воспоминаний. Он подумал, что Кошевой, вероятно, такой же, а его умение жалеть других – лишь внешнее проявление пустоты, которая в нем содержится. Может, все люди со временем становятся пустыми; одни раньше, другие позже. Возможно, размышлял Гордеев, скоро настанет и мое время. С грустью представил он будущее, в котором его прекрасный мозг усохнет, и он будет ходить в толпе таких же, как он, безмозглых теней, думая о повышении цен на картошку. Вскоре ему наскучило думать о будущем, и он стал выпроваживать Зину. Зина не хотела уходить. Она желала сидеть в кресле, потому что у нее устали ноги; к тому же ей нравилось пить коньяк в номере у Гордеева. Гордеев не любил делиться коньяком, и всякий раз, когда Зина выпивала третью рюмку, немедленно гнал ее прочь. Зина давно заметила, что Гордеев прогоняет ее после третьей выпитой рюмки, и старалась наливать себе до краев, а содержимое третьей рюмки растягивала, как могла. Когда