Тесинская пастораль. №8. Алексей Болотников

часть „востропятых“ ускакала вчарась, так и сегодня натолкалось нам подходяще». Я рассмеялся и ответил, что девать мне столько некуда. «Десяток возьму, остальное забирай себе», – говорю. Митя руками развел.

      – Да, что ты такое говоришь, другой раз так не скажи, в кумпании так нельзя, – укорил он. – Мне ведь тоже больше десятка не осилить, дюже много. Возьмём по десятку, а об остальном – не твоя печаль». Раскинули две кучки по десять щук. Я отвернулся, а Митя указал на одну, спросил: « Это кому?» – «Это тебе» – «Ну и славно, складывай своих в рюкзак». Сложили снасти, посуду, переоделись. Митя залил водой костер. Я говорю: «Так здесь вроде бы и гореть-то нечему».

      – Нет, огонь пищу себе найдёт. Бережёного и Бог бережёт. Я в тон добавил: «А не бережёного конвой стережёт».

      Митя отреагировал серьезно:

      – А тех, которые тайгу жгут, и надо стеречь, чтобы другим не повадно было. Совсем уж собрание. – Митя, окинул становище взглядом, – не забыли ничего. И давай страшную «запугу бормотать». Смысл сводился к тому, чтобы «никто в загашник на плёсо не совался, чтобы водяной глаза завидущие застил, а руки загребущие силы лишал, чтобы вокруг плёса водил, а места не показывал». Я спросил: «На какое время запуга?» «А на тридцать лет и три года ровно, – ответил Митя. И мы уехали.

      …Прошло ровно тридцать лет и три года, действие табу закончилось, поэтому я и поведал о том « Митином загашнике».

      Два года переделывал меня Митя из удильщика в рыбака. К удильщикам он относился со снисходительным уважением: как воспитатель к своим подопечным в детском саду. Научил и зимой сетями из подо льда ловить. При переборке сетей, когда за минус 20° и обжигает хиус, я отогревал руки в ледяной шуге майны и не морщился. А когда однажды я обратил внимание Дмитрия, что он меня не наругал ни разу, Дмитрий остановился, задумался:

      – А ведь и правда, что ж это я, а? Дак, однако, и не за что, а впрочем, для порядка всё равно надо, чтоб не зазнавался… Ах, чтоб тебя разнесло на кочках, увалень ты этакий, руки как крюки, подрезай тетиву, под ногу её, а верх выше подними, вишь, карпы прыгают, расшаперился, раззява!»

      В глубине души всё равно остался я удильщиком. Истинное удовольствие от вздрогнувшего да заплясавшего поплавка, да задергавшейся лески доставляется. И сейчас, когда вижу на протоке одинокого энтузиаста – подростка с удочкой – окатывает тёплой волной сердце, а губы сами по себе шепчут: «Ни хвоста, ни чешуи тебе, браток!»

      Нет уже ни Подхолодного, ни Барнаульского, ни Джойского озёр, ни Клоповского пруда и многих других водоёмов, где рыбачил в детстве. Стала красавица Протока полустоячей старицей с вонючей, малопригодной для питья, водой. Нет прежней Минусинки. Нет ни тугунов, ни харюзов, ни ленков, ни язей, пескарей, ершей. Даже подкаменный бычок – широколобка, – рыбка, которую в Сибири именовали совсем уж неприличным словом, которой водилась тучи, исчезла. Неприличное то слово