Далеко от неба. Александр Косенков

посмотрит. Так на что смотреть-то, на что? Чего я такого сделала, что он от меня уходить не желает?

      Во время её маловразумительного монолога отец Андрей, не выпуская из рук кисти, спрыгнул с лесов и подошел поближе.

      – Кто не желает? – удалось наконец вставить ему вопрос.

      – Так мужик мой покойный, кто еще. Ему там теперь, кажись, какое дело? Когда живой был, окромя водки, никаких желаниев не было. А теперь интересоваться стал.

      – Чем? – все еще ничего не понимая, спросил отец Андрей.

      – А вы, извиняюсь, поп будете или по малярной части?

      – Будущий здешний священнослужитель.

      – И покойников отпевать будете?

      – Все, что по сану положено.

      – И грехи?

      – Что грехи?

      – Отпевать. Тьфу! Отпускать.

      – Грехи Господь прощает, если искреннее покаяние имеется.

      – Имеется, гражданин священнослужитель, имеется, не сомневайтесь даже. Только грехов в этом самом смысле уже с год, а то и больше не было. Предполагались только. И то не грехи, а самым законным образом. Подружка моя, со школы еще, Галька Пустоветова, привела его, значит, ко мне сватать.

      – Мужа покойного?

      – На что ж мне покойника сватать, вы чего! Это уже после того, как он помер. Месяца четыре прошло, не меньше.

      – Я не понял – кого сватать привела?

      – Так мужика своего. У меня, говорит, жизнь с ним не получается, хочу в город уехать, как все люди, а он ни в какую. Ему, бурундуку таежному, здесь, видите ли, хорошо. Какой хорошо, когда она дом продает! Значит, у мужика ни угла, ни обихода. А у меня, будем говорить, все в полном наличии, грех жаловаться. Да и сама я еще при теле и все такое, сами видите. «В хорошие условия тебя отдаю» – это она ему говорит. А мне объясняет: «Какой ни на есть, а все ж таки – мужик. Раз в месяц сгодится, и то хлеб». Тот только головой кивает – согласен хоть сейчас переселяться. А где у нас мужиков, чтобы полностью соответствовали, отыщешь?

      Мы это дело отметили маленько, остались с Галькой подробности обсудить, а его в другую комнату отправили, нечего ему бабьи разговоры слушать. Он на кровать, значит, и завалился. Мы с Галькой еще помаленьку добавили, раз все на лад пошло, слышим, он там заговорил что-то, потом вроде как упал. Погодя выползает, глаз заплыл, губа вот такущая… «Нет, – говорит, – моего согласия, отказываюсь». И посылает нас обеих… Мы его за грудки – что, как? «А так, – говорит, – мужик твой пришел и давай меня с кровати тащить: «Чего на моей собственности разлегся?!» Потом в глаз дал, и зуб вот шатается».

      Мы в один голос – какой мужик?! В дому, кроме нас, никого нет! «Не знаю какой, а мне никакого интереса здесь находиться больше нету».

      Как ни уговаривали, поллитру новую выставили – даже смотреть не стал.

      Врать не буду, спугалась, в летник ночевать сбежала. Так он и туда заявился. «Если, – говорит, – еще кого приведешь, я тебя не хуже, чем его уделаю».

      – Больше не приходил?

      – Приходил. Галька на другой день мужика своего за шкирку приволокла. Напился, кричит, с кровати свалился, а на безвинного покойника поклеп возводишь. Давай, говорит,