Белое солнце России. Александр Логачев

– он был по-прежнему неразговорчив, только хватал себя за побитое место, пытаясь определить: висит ли там хоть чего-нибудь. Вышедший на крыльцо Никита Павлович склонился над ним.

      – Да я это, я и никто другой, – наставительно произнес Назаров. – Никто в этом не сомневается, и ты не моги.

      «Я и сам в этом уже нисколько не сомневаюсь», – добавил про себя вернувшийся с войны солдат.

      – Слушай, Колюша, ты уж не горюй, что так все обернулось, – успокаивал Никита Павлович ушибленного комбедовца. – Если бы ты невзначай из ружья пальнул, еще хуже бы вышло. И на Федора Ивановича не сердись. А как в Усадьбу вернетесь – скажи: вышли за околицу, увидели костер. Хотели подкрасться, а там – засада. Ружья отобрали да по шее надавали. Если вы Слепаку правду скажете, что Назаров вас двоих с ружьями голыми руками скрутил, так вам самим в подвале до Духова дня сидеть. Ну, не сердишься? Хорошо. Умница. Сейчас я тебе рассольчика принесу. И головушка пройдет, и прочее. И не бойся. Дедушку моего Сергея Никанорыча, Царствие ему Небесное, однажды жеребец тоже в мудя задней ногой отбрыкнул. И ничего, я-то потом родился. А жеребчик с той поры охромел.

      Через минуту в темноте скрылись две фигуры, поддерживающие друг друга. Так уходят с обильного застолья, когда радушные хозяева не пожалели ни выпивки, ни закуски.

* * *

      За столом сидела та же компания. Лариса, вышедшая из своего чулана, слегка дрожала, поэтому Фекла Ивановна ее успокаивала.

      – А во дворе-то холодновато, – сказал Назаров. – Надо бы еще налить. Я одно не понимаю – как народ в Зимино такую дрянь терпит?

      – А что делать? – развел руками Никита Павлович. – Так и живем – между бандой и комбедом. Козин то и дело записки нам шлет: кто, мол, землицу мою распашет – ляжет в нее вместо навоза. А у меня, Федя, в Филаретовой чаще береза лежит, бревен двадцать в феврале нарубил. В доме дрова скоро кончатся, а березу не вывезешь. Еще отберут лошадь с телегой, как жить потом? Слушай, Федя, может, ты бы съездил завтра? Тебя-то они забоятся. Возьми Тимоху.

      – Я, Никита Палыч, домой тороплюсь.

      – Встанешь пораньше, быстро обернешься и домой пойдешь. Мне скоро придется плетнем топить.

      – Ладно, утром посмотрим.

      Разговор стих. Фекла Ивановна открыла дверь. Откуда-то донесся дребезжащий, механический голосишко «О баядерра».

      – Граммофон гоняют, охальники, – сказал Никита Павлович. – И ни в чем недостатка у них нет: ни в жратве, ни в самогоне. У них уже своя механика сложилась. Сенька Слепак прикажет хозяина заарестовать, у которого сын в лес подался. Затащит к себе, револьвертом на него машет, орет: в уезд тебя, гада, отправить или тут же судить-расстрелять? Потом умается, приляжет вздремнуть. Тут уже Филькина работа. Подойдет к кулаку, да и говорит: жить хочешь? Пиши жене записку – пусть телегу грузит, харчей побольше нам шлет да самогона. Проснется Сенька, а ему Комар говорит – наши ребята решили: простим гада последний раз. Тот рукой махнет. Раз решили – пусть катится. А если жена припозднится и со снедью к ним затемно придет,