На солнечной стороне улицы. Дина Рубина

пульсирующим восторгом… – она взлетала всадницей, и они мчались, мчались, загоняя друг друга, пока спазм мучительного наслаждения не будил ее…

      И тогда до утра она сидела на кухне, выкуривая одну за другой полпачки сигарет, думая о нем и твердо зная, что он продолжает любить ее там, где все мы здоровые и веселые…

* * *

      Тем первым вечером без Стаса Лёня сидел недолго, больше молчал, рывком поднимался с табурета и молча мерил длинными своими ногами комнату.

      – А это чьи работы? – вдруг спросил он, как очнулся, перед двумя небольшими натюрмортами: две картонки были записаны утром и днем, когда свет по-разному перебирал складки платка на спинке стула и, как опытный сладострастник, ласкал керамический чайник то справа, то слева…

      – Мои… – отозвалась она…

      – Ваши?! – быстро обернулся на нее, озадаченно долго смотрел на вихрастую «дикую» стрижку, на клетчатую, мешком висящую на ее тощих плечах, рубаху Стасика… С нажимом переспросил: – Ваши?

      И она поняла его вопрос, и совсем не обиделась. Просто объяснила:

      – Стасик никогда не лезет в чужой холст…

      Уходя, он не обещал прийти снова. Но этим вечером Вере уже не было так тяжко: словно вены отворили, давая выход скорбной бурой крови…

      Лёня появился на другой день. Стоял на пороге, улыбаясь, придерживая за отворотом пиджака что-то копошащееся.

      – Вера, извините, ради бога, если некстати. Вот, подобрал тут одно погибающее насекомое…

      Достал и протянул на ладони дрожащего слепого пискуна-котенка.

      – Ой, комарик какой, – удивилась Вера. – Что с ним делать?

      – Для начала – подарить жизнь…

      Разыскали в доме пипетку, подогрели молока. Котенок цеплялся когтями за пальцы, разевал крошечную ребристо-розовую пасть и, похоже, не умолял о жизни, а требовал ее. Выяснилось, что у него сломана лапа. Сделали шину из обломка карандаша, расщепленного вдоль. Ковыляя, он чем-то напоминал Стасика.

      Когда же, через пару недель, продрал глаза, то в полной мере обнаружил свой высокомерный нрав. Вера назвала его Сократусом.

      – Вот Сократ утверждал… ты знаешь, кто такой Сократ, Веруня?

      – Ну… он… был грек? И его свои же отравили этой… цукатой?

      – Ци-ку-той, Веруня, цикутой… Там, с Сократом, было так… я тебе сначала о нем, потом – почему и за что его помнят…

      – Дядь Ми-и-иш…

      – Нет, ты послушай, Верунь, в жизни пригодится! Пригодилось…

      Кот быстро вырос в сытого холеного барина, пепельного, с платиновыми зализами на брюхе, с холодными, как два топаза, глазами. Судя по всему, считал, что все ему обязаны своим существованием. Когда в дом заходили незнакомые люди, обыскивал дамские сумочки, брошенные на пол в коридоре, инспектировал мужские ботинки, – вообще, проверял народ на вшивость… Лёня в то время был уже в доме своим

      9

      «… – Вот ты говоришь – послевоенный Ташкент… Кто что, а я первым делом вспоминаю тележки с газированной водой: