Под лаской плюшевого пледа. Марина Цветаева

p>Глазами хмурыми немых окон

      На лица сонные, от стужи алые,

      Что гонят думами упорный сон.

      Покрыты инеем деревья черные, —

      Следом таинственным забав ночных,

      В парче сияющей стоят минорные,

      Как будто мертвые среди живых.

      Мелькает серое пальто измятое,

      Фуражка с венчиком, унылый лик

      И руки красные, к ушам прижатые,

      И черный фартучек со связкой книг.

      Проснулась улица. Глядит, угрюмая

      Глазами хмурыми немых окон.

      Уснуть, забыться бы с отрадной думою,

      Что жизнь нам грезится, а это – сон!

      Март 1908

      Книги в красном переплете

      Из рая детского житья

      Вы мне привет прощальный шлете,

      Не изменившие друзья

      В потертом, красном переплете.

      Чуть легкий выучен урок,

      Бегу тотчас же к вам, бывало.

      – Уж поздно! – Мама, десять строк!..

      Но, к счастью, мама забывала.

      Дрожат на люстрах огоньки…

      Как хорошо за книгой дома!

      Под Грига, Шумана, Кюи

      Я узнавала судьбы Тома.

      Темнеет… В воздухе свежо…

      Том в счастье с Бэкки полон веры.

      Вот с факелом Индеец Джо

      Блуждает в сумраке пещеры…

      Кладбище… Вещий крик совы…

      (Мне страшно!) Вот летит чрез кочки

      Приемыш чопорной вдовы,

      Как Диоген, живущий в бочке.

      Светлее солнца тронный зал,

      Над стройным мальчиком – корона…

      Вдруг – нищий! Боже! Он сказал:

      «Позвольте, я наследник трона!»

      Ушел во тьму, кто в ней возник,

      Британии печальны судьбы…

      – О, почему средь красных книг

      Опять за лампой не уснуть бы?

      О, золотые времена,

      Где взор смелей и сердце чище!

      О, золотые имена:

      Гек Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!

      <1908–1910>[1]

      В Париже

      Дома́ до звезд, а небо ниже,

      Земля в чаду ему близка.

      В большом и радостном Париже

      Все та же тайная тоска.

      Шумны вечерние бульвары,

      Последний луч зари угас.

      Везде, везде всё пары, пары,

      Дрожанье губ и дерзость глаз.

      Я здесь одна. К стволу каштана

      Прильнуть так сладко голове!

      И в сердце плачет стих Ростана,

      Как там, в покинутой Москве.

      Париж в ночи́ мне чужд и жалок,

      Дороже сердцу прежний бред!

      Иду домой, там грусть фиалок

      И чей-то ласковый привет.

      Там чей-то взор печально-братский,

      Там нежный профиль на стене.

      Rostand, и мученик Рейхштадтский,

      И Сара – все придут во сне!

      В большом и радостном Париже

      Мне снятся травы, облака,

      И дальше смех, и тени ближе,

      И боль как прежде глубока.

      Июнь 1909

      Париж

      Плохое оправданье

      Как влюбленность старо,

      как любовь забываемо-ново:

      Утро в карточный домик, смеясь,

      превращает наш храм.

      О мучительный стыд

      за вечернее лишнее слово!

      О тоска по утрам!

      Утонула в заре голубая,

      как месяц, трирема,

      О прощании с нею

      пусть лучше не пишет перо!

      Утро в жалкий пустырь превращает

      наш сад из Эдема…

      Как влюбленность – старо!

      Только ночью душе

      посылаются знаки оттуда,

      Оттого все ночное, как книгу,

      от всех береги!

      Никому не шепни, просыпаясь,

      про нежное чудо:

      Свет и чудо – враги!

      Твой восторженный бред,

      светом розовых люстр золоченный,

      Будет утром смешон.

      Пусть его не услышит рассвет!

      Будет утром – мудрец,

      будет утром – холодный ученый

      Тот,

1

Даты, заключенные в угловые скобки, являются предположительными.