Причастие. Владимир Чугунов

закончив тем, что всё в нём встреча эта перевернула.

      – Из-за неё, можно сказать, и в церковь эту потащился. И ведь как чувствовал! Святоши проклятые!

      – Ну, ты всех-то под одну гребёнку не чеши.

      – По мне, так и одного вполне достаточно!

      – Ну ладно, ладно, успокаивайся.

      – В самом деле, что я всё о себе да о себе, – притормозил Павел. – В литобъединении что нового?

      – А ты загляни.

      – Есть новенькие?

      – Двое.

      – И как?

      – Да пишут помаленьку.

      – Что-нибудь стоящее?

      – Да ты загляни, загляни.

      – Ладно. У вас как дела с книгой? Тимофеев сказал, скоро выйдет.

      – Не зна-аю.

      – Как хоть называется?

      – «Весновка». По новой повести. А рассказы старые.

      – О сплавщиках повесть?

      – Можно и так сказать.

      – И долго писали?

      – Двадцать лет с собой рукопись возил.

      Павел с удивлением воскликнул:

      – Ого!

      А про себя с молодым эгоизмом подумал: «Да за это время не то что повесть, две «Войны и мир» можно написать!» А вообще, его всегда поражала обстоятельная неторопливость наставника – такой, право, копуша. На занятиях папку с очередной разбираемой рукописью неторопливо достанет из своего замызганного портфеля, положит на стол, развяжет тесьмы, откроет, заученным движением ладони смахнёт с первой страницы невидимые пылинки, так и эдак повернёт, покашляет, подумает, и не только скажет хорошо продуманное слово, но и поля рукописи простым карандашом испещрит подробными замечаниями. Читать их было не всегда приятно, но всегда полезно. Эта неторопливость и на его прозе отражалась. До идеального блеска отделывалась каждая фраза. Ни одного слова невозможно было выкинуть, чтобы не нарушить ритмический строй предложения. И достигалось это кропотливым трудом, титанической усидчивостью, олимпийской выдержкой. Единственное, хотя, может быть, и самое существенное, что можно было поставить в упрёк – периферийность темы и даже не это (работали же на периферийном материале так называемые деревенщики, да ещё как!), а отсутствие драматизма. Всё держалось не столько на сюжете и характерах, сколько на безупречном стиле, а в этом далеко не все разбирались. Может, поэтому книги Николая Николаевича, во всяком случае, в их совхозной библиотеке стояли совершенно нетронутыми. Нельзя же, в самом деле, большую часть времени, отдавая работе, в короткие часы досуга о ней же и читать? И Павел время от времени закидывал удочку: «Николай Николаевич, роман когда напишете?» На что мудрый наставник загадочно отвечал: «Роман может быть только один». Чего-чего, а этого Павел уже никак вместить не мог. Как это – один? Да у того же Достоевского или Толстого вон их сколько! И каких! А тут один! Или они друг друга не понимали? Или говорили совершенно о разных вещах?

      – Что с очерком?

      – В первом номере обещают дать.

      – Отвези пока в «Ленинскую смену».

      – А напечатают?

      – Ты предложи, а напечатают или нет – дело другое.

      – Ладно.

3

      И