Истории о любви. Олег Хлебодаров

не требовали. То ли по причине того, что мир повернулся к Пижону лицом в благодарность за его добрый нрав и упоминавшиеся уже «розовые очки», то ли по причине того, что начни кто-либо из них это делать, Пижон встал бы в позу и предложил посудиться по советским законам в суде, получив с него в результате целых двадцать пять процентов от его официального заработка.

      Тем удивительнее была наша встреча в июне восемьдесят девятого. Я зашёл перекусить в недавно открывшееся кооперативное кафе «Чайка». Народа там почти не было, только в другом конце зала сидела парочка начинавших свой пу ть в бизнесе кооператоров, нарочито громко что-то обсуждавшая между собой. Мне с моим опытом в нелегальном бизнесе (а какой бизнес в совке был легальным?) всё это было совершенно не интересно. Пижону, к которому я подсел за столик, это было интересно ещё меньше. И не только по причине того, что он уже наслушался в огромном количестве разговоров действительно богатых людей, и не только потому, что его вообще мало интересовали чужие дела. Перебросившись парой фраз про дела на Съезде народных депутатов (Пижон искренне поддерживал академика Сахарова и Ельцина с Собчаком) и выслушав его реплику о поганости этого, якобы чешского, барного пива («Ты знаешь, старик, настоящее чешское барное было в восемьдесят четвертом в Сухуми, когда я приехал туда первый раз на гастроль!»), Пижон вдруг ничтоже сумняшеся заявил мне, что влюбился.

      Тут я, признаться, очень удивился. Никогда он так не говорил ни про Елену-Наденьку-Светлану-Юленьку-Ольгу, ни тем более про всяких случайных подруг типа цацы Ксении. И про свою бывшую жену ничего подобного он не говорил. Это было что-то совершенно новое. «Понимаешь, старик, я люблю её, и всё тут! А она, Клавдия эта…» Я попытался успокоить его, ответив из Пушкина, что, мол, «чем меньше женщину мы любим, тем легче…» и т. д. Благо я рассчитывал, что выпускник филфака пединститута, поработавший в молодости даже в школе, лучше поймёт мою мысль именно через солнце русской поэзии. «А ты знаешь, кажется, я начинаю понимать Володю Сиплого…» – ответил мне он.

      Тут я поперхнулся котлетой по-киевски. Я, конечно, понимал, что ввиду своей профессиональной деятельности Пижону приходится общаться порой с не самыми хорошими людьми, но чтоб с Сиплым… Последний справедливо считался самым отъявленным головорезом в нашем городке. Официальное число трупов – один, за который он, собственно, и отсидел – примерно так же соответствовало истине, как тренер по шахматам статусу Пижона. Кроме всего прочего, про Сиплого было известно, что он был отъявленным женоненавистником. «Голубизна» тут, понятное дело, ни при чём – просто жена развелась с ним на первом году срока, а заочница, с которой он познакомился по переписке из лагеря, прервала с ним общение, узнав, что он заболел туберкулёзом. С той поры женщин он ненавидел. Девочки боялись его как огня, ибо любое неосторожное слово, равно как и неправильная, по мнению Сиплого, интонация, приводили к побоям. Сутенёры, ясное дело, с Сиплым предпочитали не связываться.