Звездные дневники Ийона Тихого (сборник). Станислав Лем

почти непременного этапа любой экспедиции, каким является сидение в тюрьмах – звездных, планетных и даже туманностных; но никогда еще мое положение не было столь беспросветным. В полдень стражник принес мне миску теплого масла, в котором плавало несколько круглых дробинок от подшипников. Я попросил чего-нибудь посъедобнее, раз уж меня все равно раскрыли, но он, саркастически скрежетнув, ушел. Я стал барабанить в дверь, требуя адвоката. Никто не отвечал. Под вечер, когда я съел уже последнюю крошку печенья, отыскавшуюся внутри панциря, ключ в замке загремел, и в камеру вошел пузатый робот с толстым кожаным портфелем в руке.

      – Будь ты проклят, клеюшник! – произнес он и добавил: – Я защитник твой.

      – Вы всегда так приветствуете своих подзащитных? – спросил я, садясь.

      Он тоже сел, дребезжа. Вид у него был препоганый. Стальные пластины на животе совсем разошлись.

      – Клеюшников – только так, – ответил он убежденно. – Единственно из почтенья к занятию своему – однако же не к тебе, бестыжая гадина! – я выкажу свое искусство твоей обороны ради, гнида! Быть может, изыщется способ смягчить уготованную тебе казнь до разборки на малые части.

      – Помилуй, – возразил я, – меня нельзя разобрать!

      – Ха-ха! – заскрежетал адвокат. – Это лишь тебе представляется. А теперь говори, какое ты дело замыслил, мерзавец липучий!

      – Как твое имя? – спросил я.

      – Клаустрон Фридрак.

      – Скажи, Клаустрон Фридрак, в чем меня обвиняют?

      – В клейковатости, – немедля ответил он. – Каковая карается высшею мерой. А сверх того, в изменническом злонырстве, в шпионстве по наущению клейковины, в кощунственном помышлении поднять руку на Его Индуктивность, – довольно тебе, клеюшник навозный? Сознаешься ли в означенных винах?

      – Точно ли ты адвокат? – спросил я. – Говоришь ты как прокурор или следователь.

      – Я твой защитник.

      – Хорошо. Не сознаюсь ни в одной из этих вин.

      – Ужо полетят с тебя стружки! – заревел он.

      Видя, какого мне дали защитника, я умолк. Назавтра меня повели на допрос. Я ни в чем не сознался, хотя судья гремел еще ужасней – если это было возможно, – чем вчерашний защитник. Он то рычал, то шептал, то взрывался жестяным хохотом, то снова принимался спокойно втолковывать мне, что скорей он начнет дышать, нежели я избегну бесподобческого правосудия.

      На следующем допросе присутствовал какой-то важный сановник, судя по числу искрившихся в нем ламп. Прошло еще четыре дня. Хуже всего было с едой. Я довольствовался брючным ремнем, размачивая его в воде, которую приносили раз в день; при этом стражник держал миску подальше от себя, словно это был яд.

      Через неделю ремень кончился; к счастью, на мне были высокие ботинки из козлиной кожи – их языки оказались вкуснее всего, что мне довелось отведать в тюрьме.

      На восьмое утро двое стражников велели мне собираться. Под охраной, в тюремной машине меня доставили в Железный дворец,