Маня, Манечка, не плачь!. Татьяна Чекасина

Вовке наказали стеречь маленького у коляски и не объедаться апельсинами, а они скоро вернутся. Зинаида и Римма пошли провожать гостя.

      На улице таяло. В водосточных трубах грохотали свалившиеся с крыш сосульки. Воздух был полон пьяным мутным круженьем. Под ногами скользил лёд. Они шли, сцепившись, то и дело кто-нибудь из троих поскальзывался и чуть не падал. На трамвайной остановке Георгий Иванович расцеловал их и оставил счастливых, машущих ему вслед. Тут же, как трамвай со Смакотиным уехал и вместе с ним, казалось, уехало их счастье, Римма ловко отделилась от Зинаиды и, сверкая лаковыми сапогами, побежала домой. Зина поняла: Римма стесняется одежды, в которую одета её квартирная хозяйка. «Пусть бедно, лишь бы чисто», – пробормотала Зинаида слова своей матери, глядя вдогонку удалявшейся Римке, чувствуя себя униженной, некрасивой. Дома, глянув в зеркало, поняла окончательно, до чего ей не идут подкрашенные глаза и начернённые брови. Умывшись под тёплым потоком воды, поплакала, сама не зная над чем. Приблизив чистое лицо к мимозам, она подумала: «Горько, очень горько жить, но одновременно – сладко».

      Смакотин и после этого вечера приходил к ним в гости, приносил газеты со своими напечатанными стихами, но опять не теми, где про богиню Геру и про странности пастуха-евнуха, а те, в которых было про «зарю над городом любимым, когда затихнет шумный день, когда уснут в ночи машины…» В общем, воспевал он современный город, и за это воспевание ему даже немного платили. На гонорар он опять купил вина («У вас все дома?» «Не-ет!») Зинаиде не хотелось ждать от Георгия Ивановича любви. Но её охватила к нему жалость, которая становилась с каждым его приходом сильней, даже прямо сделалась неутолимой. Зинаида стала замечать подробности мужского облика этого человека. У него было довольно интересное горбоносое лицо, белозубый рот, плечи борца, но при этом он был осторожным, не грубым он был, возможно, ласковым. Во всяком случае, Зинаида могла вдруг среди дня предположить такое, и её ноги, ещё очень крепкие, делались на какие-то секунды ватными.

      Видимо, весна шутила и смеялась, преувеличивая и приукрашивая чувства. Зинаида стала ждать Смакотина каждый вечер. Он приходил и разыгрывал перед ней всё тот же спектакль, который заканчивался храпом на тахте. Он говорил о том, что ему тяжело жить в стране, где не печатают его стихи, ведь он поэт. На это Зинаида ему однажды возьми да скажи, чего он, кстати, от неё не ожидал, что – неправда, стихи его печатают, целую книжку выпустили (подарил ей). Но Смакотин, удивившись оценкам «простой официанточки», стал объяснять, что стихи эти не такие, которые бы ему хотелось видеть напечатанными. Он пишет такие стихи, особые, они, наверное, не совсем понятны «простым людям». Но зато очень ценятся на Западе, то есть где-то в Америке, в Англии… Вот где его стихи непонятные про пастухов-евнухов, про гермафродитов и «весёлых девушек с острова Лесбос» будут в почёте и в фаворе… И тут Зинаида опять возьми да скажи ему, мол, Георгий Иваныч, «Я помню чудное мгновенье…» или «Белая берёза под моим окном…» или, знаете, вот купила книжечку, поэт Рубцов:

      «В горнице моей светло,

      это от ночной звезды…

      Мама