Литератор Писарев. Самуил Лурье

и связывая заново, он сам удивлялся тому, как легко отыскивалась эта связь, как быстро на каждый вопрос набегает ответ, как очевиден и грандиозен вывод.

      Получалось, что во вселенной нет никого, кроме людей, и только один человек никогда ему не наскучит и не изменит, и этот человек – он сам. Получалась целая теория, такая неуязвимая, что в ней можно было спастись от любого горя. Он назвал ее теорией эгоизма.

      По воскресеньям Писаревы всей семьей отправлялись в деревенскую церковь к ранней обедне. Митя остался дома раз и другой.

      За обедом Иван Иванович осведомился о причине такого небрежения приличиями.

      – Оставь, Jean, – поспешно вмешалась Варвара Дмитриевна. – Ты же знаешь, Митя нездоров.

      Но сын ее уже объяснял самым равнодушным голосом, что он не считает больше нужным притворяться, будто разделяет нелепые восточные суеверия.

      Последовала ужасная сцена. Отставной драгун, когда приходил в гнев, не выбирал выражений. Митя отвечал ему с невозмутимой, оскорбительной кротостью. Варвара Дмитриевна молила их прекратить этот разговор.

      – Как вам не стыдно обоим! – твердила она. – При девочках! При людях, наконец!

      Действительно, в столовой находились трое слуг: два лакея разносили кушанья, а казачок – мальчик лет четырнадцати – отгонял мух, размахивая огромным опахалом.

      Перейдя на французский, Иван Иванович невольно сбавил тон. Он уже не бранил сына, а язвительно упрекал:

      – Вот чему вас учат в университетах, господа студенты! Хороши же выйдут из вас деятели, нечего сказать.

      С этого дня ни один обед в Грунце уже не проходил мирно. Приехавший через несколько дней Андрей Дмитриевич Данилов попал в самую гущу событий.

      «Не было предмета, – вспоминал он впоследствии, – который не порождал бы между нами спора, не было разговора, который не оканчивался бы страшным криком и раздражением всех в нем участвующих. Мы говорили друг другу колкости, дерзости, оскорбления… и только что не дрались».

      В этих спорах, вспыхивавших теперь по любому поводу, Андрей Дмитриевич, принявший сторону молодежи, горячился больше всех. Тем не менее он первый заметил, что с племянником его творится неладное, и обратил на это внимание Варвары Дмитриевны.

      Он выговаривал сестре за то, что она удалила Раису:

      – Неужели ты не видишь, что Митино спокойствие – только маска, что он страдает, что его так и корчит всего! Разве ты не замечала, как он вдруг задумывается посреди разговора, точно его здесь и нет? А этот ненатуральный, зловещий румянец! И ты ведь сама мне рассказывала, что с ним был обморок. Усталость тут ни при чем, здоровый юноша его лет не потеряет сознания от усталости. Боже мой! Из ревности, из вздорных предрассудков, из денежного расчета – да, да! – но главное, из ревности – губить здоровье собственного сына, разбивать ему жизнь… Опомнись, Варя. Лучшей жены, чем Раиса, ему не найти в целой России. Да и не станет он искать, дети все равно сделают по-своему,