Исповедь фаворитки. Александр Дюма

удивившись, что я еще в рубашке, пожелала натянуть на меня платье, которое я носила до того. Но я заупрямилась, объявив, что надеялась, снимая это тряпье накануне вечером, никогда его более не надевать.

      Кроме того, поскольку ее платье показалось мне верхом красоты и совершенства, я спросила у нее, могу ли я на те деньги, что отпущены мне, купить такое же для себя. Она пообещала кое-что еще покрасивее, если в конце месяца хозяйка пансиона скажет ей, что довольна мною.

      И я сказала себе: сделаю все и через месяц у меня появится новое платье.

      А чтобы не облачаться в старое, снова улеглась на свой тюфяк и стала ждать девяти часов.

      Но вот веселый щебет детских голосов, подобный щебету малиновок, оповестил меня о прибытии моих будущих однокашниц. Моя матушка, понимавшая, в каком я нетерпении, почти тотчас вошла ко мне в сопровождении воспитательницы, явившейся с новой одеждой.

      Предназначенный мне узелок заключал в себе два совершенно одинаковых форменных платья – с тою только разницей, что воскресное было сшито из более тонкого и приятного на ощупь полотна, – и все остальные предметы туалета от чулок до воротничков, каждого по пол-дюжине.

      Я не могла поверить, что столько добра будет принадлежать мне одной.

      Матушка заплатила за все, и лишь тогда я почувствовала себя полноправной обладательницей такого богатства. Оно обошлось нам в четыреста франков. Никогда я не видела столько денег сразу.

      Пора было наконец приступать к моему туалету.

      Портной, снимавший с меня мерку, оказался весьма искусен, и все пришлось мне как нельзя впору. Не прошло и десяти минут, как я была готова.

      Осколок зеркала – непривычная роскошь в комнатке матушки – позволил мне взглянуть на себя. Я испустила крик радости: мне показалось, что я стала еще более привлекательной, чем тогда, когда смотрелась в озерцо; особенно мне шла широкополая соломенная шляпка с развевающимися голубыми лентами банта; впоследствии, когда фортуна вознесла меня как нельзя более высоко, я нередко, желая как можно эффектнее оттенить те преимущества внешности, какими меня наградила природа, прибегала именно к соломенной шляпке с лентами, похожей на ту, что девочкой носила в хоарденском пансионе.

      Одним прыжком я выскочила из комнаты, стремглав пересекла хуторской двор и выскочила на лужайку. Там прогуливались все воспитанницы пансиона – шесть десятков девиц от восьми до пятнадцати лет.

      Они оглядели меня скорее с любопытством, нежели с симпатией.

      Одна из великовозрастных пансионерок произнесла:

      – А она недурна, эта крестьяночка.

      Другая откликнулась:

      – Да, но какая она неловкая!

      Мое сердечко сжалось: в новую жизнь я вступала под презрительные и саркастические улыбки.

      Я застыла перед ними в молчании, чувствуя, что мой лоб заливает краска стыда.

      – А ну, малышка, – приказала третья, – сходи-ка на ферму и передай, чтобы нам принесли яиц и молока!

      Однако