Ассасин. Симона Вилар

Акры в Антиохию отряд шотландцев, дабы те до будущей Пасхи охраняли владения князя Боэмунда; о том, что это расстроило его сестру Иоанну куда больше сегодняшнего кровопролития, ибо с отрядом защитников Антиохии уехал и ее любимчик Осберт Олифард. Но, возможно, Ричард специально услал этого пригожего светловолосого парня, потому что слухи о предпочтении к нему вдовствующей королевы Сицилийской уже расходятся среди крестоносцев, как круги по воде. Поведал Амори и о том, как во время резни отличился родич Ричарда Обри де Ринель, который так и бросился на пытавшихся прорваться сквозь оцепление неверных и колол их пикой, пока та не стала настолько тяжела от нанизанных на нее тел, что Обри едва не рухнул с коня под ее тяжестью. А еще сказал о том, что Мартин Фиц-Годфри обратил на себя особое внимание Ричарда: если бы не его стремительная атака, орденским братьям пришлось бы туго. Аскалонец успел сдержать курдскую конницу Саладина еще до того, как ему на помощь подоспели люди бургундского Медведя и отчаянного храбреца Жака д’Авена…

      – Да ты слушаешь меня, мессир красавчик? – спросил Амори, заметив, что Фиц-Годфри не обращает внимания на его слова и ведет себя так, будто, кроме лоснящейся под скребком кожи саврасого, его ничего не интересует. – Я мог бы представить тебя пред очи английского Льва, а это и награда, и ощутимое пополнение твоего тощего кошелька.

      – Благодарю, ваша светлость, – ответил Мартин, откинув упавшие на глаза пряди, и коннетаблю показалось, что его голубые глаза светятся во мраке, как два светляка. – Благодарю, но слишком устал, чтобы в данный момент думать о почестях.

      Амори слегка кивнул, запустил пятерню в свои светлые взъерошенные волосы. Да, конечно, он все понимает.

      Более двух с половиной тысяч трупов остались лежать на равнине под Акрой на поживу стервятникам, когда отряды христиан, уставшие и словно оглушенные, покидали побоище этой новой страшной Голгофы… Амори сам провел остаток дня как во сне. Но он воин, он сражается за эту землю. Хотя и понимает тех участвовавших в казни солдат, что ныне стоят на коленях перед своими крестообразными рукоятями и поют об убиенных врагах слова заупокойной молитвы.

      Амори прокашлялся.

      – Ты пойми, красавчик, иначе нельзя было поступить. Ни отпустить, ни продать сарацин мы не могли. А тот, кто был ответственен за их освобождение, я имею в виду Саладина…

      – Вы слишком добры ко мне, мессир, раз объясняете все это.

      – Я не тебе объясняю – себе!

      Они помолчали. И пока Мартин, оставив коня, вытирал руки влажной ветошью и собирал свои вещи, Амори протянул руку, желая погладить саврасого, но тот прижал уши и, сердито фыркнув, резко вскинул голову.

      – Ишь какой дикарь, клянусь копьем Господним! А ведь к тебе ластится, будто котенок. Умеешь же ты располагать к себе, Мартин, и тварей… и людей. При этом будучи таким скрытным молчуном. Вон наши солдаты в тебе души не чают, уважают. Да и я болтаю тут с тобой…

      Мартин повернулся, посмотрел