Китайская ваза. Длинная пьеса для чтения. Илья Тель

из эгоизма, который сводится к поиску простого человеческого счастья за счет бед, выпадающих другим искателям этого самого счастья. Ибо счастья, так уж оно устроено, на всех не хватает!

      Вы, гражданин Рогожин, изволили заметить, что мы много о Мышкине говорим, как если бы его здесь не было. Что ж, давайте узнаем мнение подсудимого по одному такому… незначительному… эпизоду с Ипполитом Терентьевым. Эпизод этот как раз и связан с пресловутым счастьем. Вы, подсудимый, кажется, жалели Терентьева? Что это вы так о нем пеклись? Какой ваш интерес в этом попечении?

      МЫШКИН. Никакого… никакого интереса. Кроме простого участия. Ведь ясно, что Терентьев очень нуждался в сочувствии, в доброжелательном внимании.

      ПРОКУРОР. И вам, конечно же, больше всех надо!

      МЫШКИН. Как вы можете так говорить! Ведь этот молодой человек умирал от чахотки. Он… глубоко несчастен.

      ПРОКУРОР. Да… Видимо, я говорю так о вашем участии к Терентьеву в силу душевной черствости. Ведь в отличие от подсудимого я не готов принимать беды ближнего своего как свои. Да и какой он мне ближний! Да и вам, гражданин Мышкин…

      МЫШКИН. Нет-нет, именно ближний! Самый что ни на есть ближний. Каждый человек является друг другу ближним. Я в этом глубоко убежден!

      ПРОКУРОР. Что ж, давайте запомним эти слова. А теперь давайте вернем эти слова сердобольному гражданину Мышкину. Бумерангом. Итак, напомните нам, подсудимый, что вы предложили несчастному, пребывающему на последнем издыхании Терентьеву, когда он обратился к вам с просьбой, если хотите, с последней просьбой подсказать, как ему лучше умереть?

      Мышкин побледнел, сник и закрыл лицо руками.

      Да! Мышкин предложил Ипполиту Терентьеву пройти мимо и простить «нам», то есть здравствующему Мышкину и другим счастливым людям, цитирую, «наше счастье»: «Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье! – проговорил князь тихим голосом».

      Вот вы, господин адвокат, могли бы предложить смертельно больному человеку, вопрошающему в душевном отчаянии: «Как мне всего лучше умереть?», пройти мимо вас и простить вам ваше счастье?

      АДВОКАТ. Я бы так и поступил.

      ПРОКУРОР. Нисколько в этом не сомневаюсь! Знаете, скажу, как на духу: я тоже! То есть, быть может, не совсем так: сказал бы иначе, попроще, то есть, покороче. Вот только Мышкин у нас – не такой. Мышкин – почти святой! И такая восхитительная черствость!

      МЫШКИН. Нет, нет… Господин прокурор прав. Я виноват! Ах, как же я виноват! Сказанное мною Терентьеву – ужасно! Непростительно! Признаться, был в каком-то мороке. Ах, как я бы хотел повиниться перед Терентьевым! Где же он? Ему помогли? Его вылечили?

      ПРОКУРОР. Терентьев скончался. Как следует из материалов дела, «в ужасном волнении».

      МЫШКИН (в оцепенении). Да-да, скончался… В ужасном волнении…

      ПРОКУРОР. Да, недели через две после убийства Настасьи Филипповны. С душевной, так сказать, раной и в «ужасном