Карлсон, танцующий фламенко. Неудобные сюжеты. Наталья Рубанова

ковры на потолке, и далма с начинкой из мёртвого барана, которую Мишка выковыривает вилкой да выбрасывает в помойку: мамуля-vegetarian, мамуля давно объяснила Мишке, по-че-му, чёрт дери, нельзя есть трупы животных — она так и сказала: «трупы животных», да, и Мишка запомнил, потому конскую колбасу есть наотрез отказался: «Ведь их убили, всех этих лошадей!» – Мишка чуть не заплакал, а бабушка Нурия заплакала на самом деле: «Что ж она с тобой сделала, сынок?..» И Мишка не понимал, что же «она» с ним «сделала», ибо сызмальства знал одно: он никогда, никогда не притронется к чужой плоти – никогда не станет пожирать тех, у кого, как и у него, Мишки, есть глаза – и глаза эти видят мир, быть может, чуть-чуть иначе, нежели он, но видят же!

      Бабушка Нурия ведёт Мишку к цирку, после чего они отправляются на Баумана – бабушка Нурия говорит, «эта улица как ваш московский Арбат», но Мишка думает, будто улица эта куда лучше их московского Арбата: на Арбате мамуля и папуля так разругались однажды, что ему было за них стыдно… Мишка ничего не говорит бабушке Нурие – Мишка смотрит на витрины, смотрит и смотрит, смотрит и смотрит, пока не замечает, наконец, мамулю в отражении одного из «аквариумов»: странно, мамуля с чужими людьми… неужто опять киношники? А говорила ведь, отпускотпуск… «А ведь так она ещё красивее, ещё красивее этой самой тёти Марлен, когда смеётся!» – проносится у него в голове. Он опускает глаза и не выдаёт бабушке Нурие мамулину тайну. Потом они идут к Кремлю да смотрят на реку: и Мишка забывает, наконец, и про душный «гоблинский» ПэГэТэ, и про портрет кинодивы, и про мамулино отражение в ресторанной витрине – забывает, пока не приходит пора уезжать, и мамуля, строгая красивая мамуля не забирает его, будто вещь, от бабушки Нурии.

      В поезде Мишка неожиданно для себя начинает хныкать – слёзы текут крупными градинами, сползают на столик, а мамуля, подавая салфетку, уверяет его, будто всё это не так уж важно – в конце концов, он теперь выгулянный, скоро ему в школу, скоро сентябрь, ну а в октябре они навсегда уедут из ПэГэТэ – она выплатила, выплатила, выплатила, наконец, треклятый кредит, она продаст эту квартиру, отнявшую у неё столько сил и времени, – и купит сразу, как только лишь заработает на московскую, новую, ну а пока – пока они поживут у дяди Жени: точнее, у дяди Жени поживёт она, а он, Мишка, отправится к папе – теперь его очередь…

      У дяди Жени? К папе? Очередь?.. А бабушка Нурия? А Казанский Кремль? А друзья в ПэГэТэ?.. Мишка плачет. Мишка не понимает, что слёзы его не имеют большого значения – самое главное заключается в другом: мамуля, наконец, перестанет мотаться на киностудию в маршрутке, которая едет до города полтора часа, если встанет в пробку, мамуля перестанет видеть соседей-гоблинов и устроится, наконец, «как человек» – дядя Женя живёт в центре, у дяди Жени собака Динго.

      «Мамуля, милая, ну я же-то так тебя!..» – размазывает слёзы Мишка, но никто этого, конечно, не видит.

      интермеццо

      [ШЕСТЬ МУЗЫКАЛЬНЫХ МОМЕНТОВ ШУБЕРТА]

      Аннет крадётся: тихо-тихо надо, мышью, та́к только! О, какая