Грязь. Сборник. Андрей Николаевич Зоткин

жданный день настал. Но меня даже не охватило волнение, возможно, для него нужно откинуть край пледа: ведь в кровати всегда спокойно и не штормит. Ах, утро, сколько раз я видел тебя, и каждый раз ты всё одно и то же: изменчив день, вечера не похожи друг на друга, а ты всё такое же немногословное и прозрачно-чистое в невесомых деталях своих. Вот и сейчас тусклые красные шторки заалели на ярком солнце. На столе сверкает графин с водой. В голове мысли о том, что этот день уже не станет интересней.

      Когда я вышел из дома и побрел по узким пыльным улочкам, в городе проснулся уже каждый из его жителей – последние из них только сейчас заваривали себе мятный чай, многозначительно зевая в белую стену кухни. Повсюду бегала детвора, похожая на любую другую детвору из любого другого города. Они сновали туда-сюда, смеялись, обгоняли меня и мельком бросали свои открытые миру взгляды на моё загорелое европейское лицо и белую хлопковую рубашку с длинными брюками. Порой они строили рожицы – не удивительно, ведь так легко обогнать старика. Я брел, держа в дряблых руках небольшой чемодан и всё время поправляя шляпу на голове: сегодня мне казалось, что она сидит особенного криво.

      Немного было отрадного в этот день, мало что могло тронуть меня, мало того, что я мог тронуть собой. Моя возлюбленная как-то раз сказала мне, что я расплачусь дорого за своё безучастие и потеряю всех, кого любил. Я вспомнил это, проходя мимо заброшенной лачуги с провалившейся крышей, выбитыми окнами и наполовину упавшими стенами. Я тихо поклонился ей и пошёл дальше. Этого никто не заметил. Дорога спускалась вниз, прямиком к шумному порту.

      Я издалека узнал свой пароход. Такой же, как я: дряблый и надевший на свои борта белую краску. Я улыбнулся: приятно видеть родственные лица. Отсюда я как будто уже видел свою маленькую железную каюту: столик, две привинченных к полу кровати с панцирной сеткой и круглый иллюминатор, слишком высокий для того, чтобы смотреть в него сидя. От этого веяло покоем, лишь бы была настольная лампа для чтения. Путь предстоял неблизкий: мне предстояло обогнуть берега Испании, Франции, проплыть через Ла-Манш, держать путь в туманах северных морей. Но этот долгий путь стоил того, чтобы воспользоваться им, отбросить ставшую привычной обстановку этих песчаных мест, и отдаться воспоминаниям, вспомнить то время, когда каждый из нас был молод, и мир был совсем не против этого: несмотря ни на что, нам казалось, что мы были ему нужны.

      Я в одиночестве возвращался домой. Возможно, она была права.

      Путь

      «Сколько людей сможет жить без прикрытия фильма? Сколько сможет забыть что вы были полицейскими священниками писателями бросить всё о чем вы когда-либо думали всё что вы когда-либо делали и говорили и просто выйти из фильма? Больше идти некуда. Кинотеатр закрыт».

      Мотив спасителя красной нитью проходит через все культуры и религии человечества. Да что там человечества, нить проходит и через нас самих. Вера в то, что всё наладится, станет только лучше, блаженней, что настанет день, когда нам не надо будет заботиться о выживании, подобно пещерным людям, отпадет надобность врать и убивать. И настанет на земле мир и тишина, сладко убаюкивающая все несчастные сердца, несчастные до сих пор. Но это не может произойти просто так, ничего в мире не происходит просто так: наши жизни тесно переплетены между собой и миром природы; падет один – на земле окажутся и остальные. Вот так и возвышается над нами фигура спасителя, скрытого от нас пеленой неизвестности: каким должен быть тот, кто сможет решить все проблемы? Это уже за пределами нашего понимания.

      Я снова выглянул на улицу, держась за гладкий от сырости дверной косяк. Та девка всё еще отсасывала моему товарищу. Я хотел крикнуть в их деятельную ночную темноту двора-колодца «Да сколько можно!», но, слегка пошатываясь, посмотрел по сторонам и, увидев рядом скамейку с выломанными сиденьями-деревяшками и зачем-то моментально посмотрев на одно из окон в верхних этажах, передумал, ограничившись только броском мятой железной банки в их порочную сторону. Металл зазвенел и покатился по неровному асфальту, поблескивая на слабом сиянии лампы над черным входом. А они даже не шелохнулись: их головы были еще слишком ватными и праздными, чтобы чего- либо бояться. В темноте её белые ручки виднелись особо отчетливо на фоне его темных джинс: они страстно обхватили его бедра и едва ли собирались останавливаться на достигнутом. Я снова уставился на то окно на самом верху и только через минуту понял, что меня так привлекло в нём: оттуда лилась музыка. Это была какая-то симфония из классических опер или балетов, торжественная, возвышенная, возносящая всех слушателей высоко-высоко за пределы маленьких ободранных комнатушек. Оконные рамы были распахнуты, в комнате горел мягкий свет, но никакого движения видно не было: быть может, обитатель той квартиры уже воспарил над городом.

      – Хорошо всё-таки, что Зарёв сдох, – внезапно раздался голос моего товарища.

      В образовавшейся тишине я сплюнул на крыльцо. Скоро наверняка сюда приедут жандармы. Пора уходить и не придавать значения случайным фразам. Скоро закончится и эта ночь.

      Зачем сопротивляться тому, что неизбежно? Зачем бежать и кричать, бить кулаками надвигающиеся когорты нового, что сметают привычный