Избранное. Юрий Герт

друзей-казахов. Но не глупо ли, не унизительно ли – это доказывать?..

      Дай-ка я лучше отнесу ему тот рассказ, – подумал я. Кстати, ведь в нем тоже речь о золоте… Еврейском золоте… И я отыскал пожелтевшие странички с бахромой по краям. Рассказ был написан в конце шестидесятых, в один присест. Славное время… Помню, в «самиздате» тогда гуляли стихи Бориса Слуцкого:

      Евреи хлеба не сеют,

      евреи в лавках торгуют,

      евреи раньше лысеют,

      евреи больше воруют.

      Евреи – люди лихие,

      Они солдаты плохие:

      Иван воюет в окопе,

      Абрам торгует в рабкопе…

      Я все это слышал с детства,

      И скоро совсем постарею,

      но мне никуда не деться

      От крика: «Евреи, евреи!»

      Не предававши ни разу,

      Не торговавши ни разу,

      ношу в себе, как заразу,

      эту проклятую фразу!

      Пуля меня миновала,

      чтоб говорилось нелживо:

      «Евреи – не воевали,

      все возвратились живы!»…

      Эти давнишние стихи были наконец опубликованы несколько месяцев назад в «Новом мире». Когда-то у нас в Караганде, в среде молодых литераторов, где верхом неприличия считали придавать какое бы то ни было значение «пятому пункту», все их знали наизусть… Обрадованный публикацией, я заглянул в редакторский кабинет со свежим номером журнала и показал Толмачеву стихотворение Слуцкого.

      Толмачев посмотрел на меня стеклянными глазами:

      – Никогда не слышал, – сказал он.

12. А ты поплачь, поплачь… (рассказ)

      Утром хозяйка, у которой мы жили, сказала:

      – Вставай, тебя бабка зовет.

      Я спал на террасе – по ночам здесь было не так душно. Я оделся и пошел в комнату.

      Здесь собрались уже соседи и еще какие-то люди, я их не знал. Они расступились, и я увидел кровать, покрытую свежей белой простыней.

      Последние два месяца дед болел водянкой, тощее, усохшее тело его вдруг раздуло, как резиновый баллон, а тут, если бы не голова и ступни ног, упертые в железные прутья кровати, могло показаться, что под простыней пусто.

      В изголовье, на стуле, в черном платочке, сидела бабушка. Она поднялась мне навстречу и сказала, глядя куда-то ниже моего подбородка:

      – Дедушка наш умер. Я это понял сам.

      В таких случаях – я знал, слышал или читал об этом – люди плачут, заламывают руки и целуют покойника в лоб. И все смотрели на меня, ожидая, как мне казалось, того же самого. А я стоял не шевелясь и только видел перед собой белую свежую простыню, еще в жестких складках от глажки.

      Я не любил деда, почти ненавидел.

      За обедом, разливая жидкий суп, бабушка наливала ему полную тарелку, а себе – на донышко. Меня это бесило. Я отливал ей от себя так, чтобы у нас было поровну – дед все съедал сам, не поднимая голодных глаз от тарелки. Получив хлеб по карточкам, я честно приносил его домой, не тронув ни крошки, но дед, повертев горбушку, говорил: