Корабль отстоя (сборник). Александр Покровский

изнутри. Из гарсонки. А она закрыта.

      Звонок разрывается. Ночь глубокая, жутко неприятно.

      И пошел я буфетчицу будить. Ту самую приличную Марину.

      А она ничего не понимает. Я ей про притягательность красной кнопки в три часа ночи пытаюсь рассказать, а она мычит чего-то. Я ей – сам не знаю, как так получилось, что нажалось, а она дверь не открывает.

      Наконец, появляется из-за двери в мохеровом халатике.

      В те времена на гидрографе все мохером промышляли. Покупали его за бугром, а на родине продавали. Но разрешалось провести только три клубка, остальное – в изделиях.

      И у нас все было мохеровое. Привозили – или продавали, или на нитки распускали.

      Вот на ней такой мохеровый халатик и еще она его, по-моему, уже начала распускать, потому что голое тело сквозь него просвечивает и мешает мне туда, при разговоре, не смотреть.

      Я и смотрю, а сам свою историю излагаю.

      Она мне потом дала тот ключ. От гарсонки.

      И в этот момент в конце коридора послышались характерные покашливания боцмана. То есть по коридору навстречу нам движется непростая любовь и обалденное семейное счастье. Марина бледнеет и с надеждой смотрит на меня и на открытый иллюминатор.

      Как я вылез в него, до сих пор не понимаю. Там над водой стоять можно было, потому что бордюрчик шел, но был он такой узкий, что если и стоять, то только на цыпочках. До воды – метра три.

      Я бы долго не простоял. А еще я заметил, что мохеровая нитка от того марининого халата за меня зацепилась и тянется, халатик продолжает распускаться, и поскольку эта нитка тянется в иллюминатор и продолжает туда тянуться, то такое впечатление, что Марина рыбу ловит.

      И, между прочим, рыбку ту можно обнаружить.

      Очень даже.

      При желании, конечно.

      И стал я потихоньку эту нитку сматывать, потому что ниже моего еще один иллюминатор имелся.

      Там жил Тарас. Он мотористом ходил и тоже занимался мохером, и поэтому я решил, что если я привяжу ключ к нитке и намотаю на нем клубок, а потом, оторвав от основной нитки марининого халата, опущу то, что намотал, осторожненько, – и клубок и ключ, – и постучу ему в окошко, то он в том биении почувствует нечто знакомое и непременно выглянет.

      Так и случилось. Я намотал, опустил, постучал, и он выглянул: «Серега, ты чего?»

      А я стою уже из последних сил и кричу ему:

      – Давай… дуй на палубу и брось мне ко-о-о-нец!

      Он сразу все понимает, бегом на палубу, а там конец, свернутый в бухту.

      Он хватает его, наматывает себе на руку и бросает мне.

      А я до того истомился, до того испереживался весь, что как только его увидел перед собой, так на него и прыгнул и выдернул Тараса с палубы.

      Летим мы в воду. Сентябрь, вода не очень теплая, плаваем неторопливо.

      И вот минут через пять перед нашими фыркающими рожами опускается еще один конец. И голос: «Лезьте наверх, голуби!» – это Марина. Только она не замотала конец себе вокруг руки, как Тарасик, она его просто к поручню привязала.

      То есть своего боцмана она отправила восвояси каким-то невероятным