Бог его имя. Анна Пашкова

детей в сад, и захожу в тёмный подъезд соседнего дома. Ныряю в эти чёрные воды, ищу нужную квартиру и кнопку звонка. Потом робко стучу, но пакля, торчащая из двери, заглушает звук.

      На стук выходит соседка.

      – Он не слышит, долбите ногой.

      Я ударяю посильнее, и на пороге появляется дед Шмуэля. Вечностолетний старик. На нём байковая рубашка в клетку, жилетка с тысячей карманов, спортивные штаны. Руки его трясутся, в одной он держит жёлтую газету. Бледно-голубые глаза скользят по мне взглядом, останавливаясь то на лице, то на письме у меня в руках. Делается не по себе.

      – У меня письмо от вашего внука, я… – мне кажется, что он едва ли меня помнит.

      – Это ты была такая тощая в детстве? Погоди, принесу очки.

      Он помнит меня. Берёт письмо дрожащими руками. Я вижу только начало: «Дорогой дедушка…»

      – Вам помочь прочитать?

      – Ещё чего!

      Старик хлопает дверью у меня перед носом. Кусок пакли падает на бетонный пол в мелкой квадратной плитке, гаснет свет.

      Да, да, да! Так всё и кончается. Запах мокрой сирени, травы по утрам, поцелуй на голубятне и первый рассвет. С нами остаётся то, что мы заслужили.

* * *

      Голубятня утопала в сирени. Казалось, будто этот маленький домик парит на облаке. Мы знали, что голубей держит старик и что старик никого никогда туда не пускает. Иногда из окна своей комнаты я видела, как он достаёт длинную жердь с белым платком на конце и описывает ей круги в воздухе. Голуби тоже были белыми и тоже летали по кругу. Но один из них, с коричневой головой и грудкой, выбивался из стаи и улетал. Я знала, что он возвращается, потому что потом видела его снова.

      Для нас со Шмуэлем голуби представляли особый интерес, но когда старик долго не выпускал их летать, для наблюдений оставался балкон соседнего дома. У Шмуэля был бинокль, и нам удавалось разглядеть там птичью клетку, старые золотые рамы, картины, книги и телескоп. Должно быть, там жил кто-то необычайный. Сложно сказать! Мы дежурили часами, Шмулик спускал мне записки в стеклянной бутылке, к горлышку которой привязывал бельевую верёвку, но наши изыскания ни к чему не приводили. На балконе никто не появлялся, а загадочные вещи покрывались пылью. Возможно, в этой клетке не так давно ещё пела волшебная птица. Мне казалось, что я слышу её нежный голос каждый раз, когда бутылка начинала звенеть о перила моего балкона.

      Тем же способом Шмуэль передавал любовные письма для моей старшей сестры Лены, которая не обращала на него ровным счётом никакого внимания. Единственной, кто всегда и везде выступал за него, – была я. Наши семьи дружили, и когда Шмулику должно было достаться за украденные из соседского сада сливы, за испорченные брюки, за измятые отцовские марки, я бросалась на его защиту с пылкостью матери, которая останавливает несущийся в сторону её ребёнка грузовик. Все знали, что Шмуэль любит Лену. Все, кроме самого Шмуэля, знали, что его люблю я.

      Я понимала, почему он любит Лену. Из нас двоих именно её считали красавицей, я же оставалась для всех «начитанным ребёнком». У неё были длинные белые волосы, тонкие маленькие руки, вены на её запястьях напоминали много маленьких запутанных рек, и она уже почти превратилась в девушку.

      Чувства ослепляли его. Он сочинял ей стихи, искал знаки ответной любви в её молчании. Я ненавидела Лену так же сильно, как любила Шмулика. Его кожа пахла оливковым маслом. Это было похоже на рай и ад одновременно. Он был рядом, и он меня не замечал.

      Когда я была маленькой, дети ещё могли гулять во дворе одни, и мы со Шмуликом пользовались этим, чтобы прорваться на голубятню, где, как нам казалось, хранились самые главные, самые сокровенные тайны.

      Шмуэль часто рассказывал мне про птиц и про военных голубей своего деда, которые спасали жизни людей во время войны. Я надеялась, что хоть один из голубей старика спасёт и мою жизнь, гибнущую в несправедливости любви лучшего мальчика на свете к моей старшей сестре, которой было на него плевать! Но Шмуэль ничего не замечал.

      Сейчас мне кажется, что во времена нашего детства цвело одно бесконечное лето. Уже в мае плодовые сады начинали изнемогать от пьянящего запаха, нашествия пчёл, ос и шмелей. Сирень росла на месте старого полуразрушенного кладбища. По надгробиям скакали дети. Могилы были заброшенными и заросшими. Те, кто мог ухаживать за ними, давно и сами лежали рядом. Для нас это были не больше, чем просто камни, но на некоторых ещё можно было разглядеть имя, годы рождения и смерти. Один такой камень мы со Шмуэлем всегда обходили стороной. Это была могила священника местной церкви, расстрелянного в советские годы. Торжество зла внушало нам страх. Всего, что могло потревожить какого-либо бога, мы старательно избегали.

      Шмуэлю было тринадцать лет, а мне – девять, когда старик впервые пустил нас внутрь.

* * *

      Голубятня стояла за высоким забором, поэтому всё, что нам оставалось, – любоваться на неё издалека. Но старик заметил, что мы приходим, и не просто приходим, а стоим ближе, чем остальные. Мы делали это дерзко, всем назло. Шмуэль от злости, что моя сестра не отвечает на его письма, а я – оттого, что