Через сто лет. Эдуард Веркин

жалости опять же упражняются. В ветеринарную клинику едут, старых животных жалеют. Смотрят и жалеют, смотрят и жалеют.

      Раньше это по-другому называлось, анимация, кажется, а сегодня вот соулбилдинг. Новые технологии, гипноз, нейросудорожная терапия, полостное форсирование. А все это к тому, что есть такая теория: если душу нельзя обрести, то надо постараться ее сконструировать. Сложить, как пазлы. Стараться, главное, надо. Будешь стараться, стараться, и потом количество вдруг раз – и перейдет в качество. Как энтропия, только наоборот. Вроде как ни у кого пока не получалось, но многие верят. Деньги даже на это выделяются, программы специальные, вот и у нас, видимо, тоже.

      – Много народа записалось? – спросил я.

      – Нет, конечно. Мало. А тренер, между прочим, из самой Москвы приехал, все показывает, все рассказывает.

      – Что, тренер, типа, крутой вуп?

      – Крутой. Вообще крутой, как ты любишь говорить. Такое делает – вздрогнешь.

      – Например? – к.б. ехидно спросил я.

      – Например, плачет.

      Костромина похлопала глазами.

      – Ага, знаю, как они все плачут. Возьмут, воды себе накапают – и как бы плачут, плакальцы, ага.

      Или уксуса. Или лимонного сока. Да мало ли способов.

      – Нет. – Костромина даже остановилась. – Он по-настоящему плачет.

      – Правда? – я не очень-то верил.

      – Правда. Плачет. Говорит, что два года тренировался, что любой, в принципе, может плакать.

      Тут я обнаружил, что опять совсем опустил зонтик и что Костромина теперь тоже плачет. Во всяком случае, текло из глаз весьма натурально. Дождь. Снег должен уже быть, зима, а дождь, ручейки по щекам, как в книгах почти.

      – Правильный тренер, – сказала Костромина. – Компетентный.

      – Да, – согласился я, чего мне спорить.

      – Он способ подсказал, как надо, – сказала Костромина. – Берешь, придумываешь самое жалостливое событие в своей жизни – и плачешь. Можно себя сиротой, например, представить.

      Я быстро представил себя сиротой и никакой жалости не почувствовал, ни к себе, ни к родителям. Ну, сирота, да, жизнь не удалась. Представил себя под мостом, в тоске, в… Все.

      – Вот смотри.

      Костромина замерла, закрыла глаза, сосредоточилась. Напряглась, задрожала…

      И пять минут дрожала, не меньше, но ничего так и не смогла из себя выдавить, плохо себя сиротой представляла, наверное.

      – Не получается. – Костромина сделала к.б. разочарование. – Но я только два раза ходила…

      Кажется, она расстроилась к.б. Понятно. У Костроминой требовательное отношение к себе.

      – Плакать – это что, – сказал я скептически. – Вот под нами живут Лапины, так у них дед в колбе уже сто с лишним лет сидит. И как его достают проветривать, он плачет каждый раз, говорит – когда я сдохну, а, внучки? Крупными такими слезами при этом плачет, с брусничину каждая слезина. Вот смеяться – это да, это сложно.

      – Александр Иосифович и смеяться умеет, – сообщила Костромина. – Причем до слез. Он говорит, в Москве уже все так умеют.

      Я