Боль. Маурицио де Джованни

на площади Плебисцита, глядя на проезжающие мимо трамваи. Каждый трамвай, как обычно, тянул за собой на прицепе веселых мальчишек. Уличные сорванцы крепко держались за вагон и скользили по рельсам, раскачиваясь из стороны в сторону.

      Сжимая в замерзших пальцах чашку свежеприготовленного кофе, комиссар увидел, как к окну «Гамбринуса» подошла девочка. Взгляд у нее был хмурый. Правая рука висела вдоль тела, и в ней был зажат сверток лоскутьев, возможно кукла. Левой руки не было. Вместо нее из разорванных мышц выступал белый обломок кости, расколотый пополам, как полено. В боку виднелась вмятина, в нижней части грудной клетки – след пролома. «Попала под телегу», – подумал Ричарди. Девочка посмотрела на него, а потом вдруг приподняла свой сверток, протянула его в сторону комиссара и сказала:

      – Это моя дочка. Я ее кормлю и купаю.

      Ричарди поставил на столик чашку, заплатил и вышел. Теперь он будет мерзнуть весь день.

      В двадцать тридцать в дверях снова возник Майоне.

      – Доктор, я вам не нужен? Я ухожу домой. Сегодня у нас ужинают шурин с женой. Я все спрашиваю себя, у них что, нет своего дома? Почему я должен содержать их?

      – Нет, Майоне, спасибо. Я тоже скоро уйду, только закончу работу и закрою кабинет. Доброго вам вечера и до завтра.

      Майоне закрыл дверь, впустив в кабинет струю холодного воздуха. От ледяного сквозняка Ричарди вздрогнул, как от дурного предчувствия.

      Должно быть, это и было предчувствие, потому что меньше чем через пять минут дверь снова открылась, и перед комиссаром вновь возник широкий силуэт коренастого Майоне.

      – Один раз хотел уйти домой вовремя, доктор, и не получилось. Алинеи крикнул через рупор от ворот, что пришел какой-то мальчик, говорит, в театре Сан-Карло совершено жестокое преступление. Мы должны пойти посмотреть, в чем дело.

      5

      В семь вечера священник дон Пьерино Фава, как обычно, стоял у боковой двери – у входа в театр со стороны садов Королевского дворца. Эту дверь охранял его прихожанин Лючио Патрисо. Дружба много значит. Священник не был к нему снисходительнее, чем к другим прихожанам, и даже не уделял ему особого внимания, лишь здоровался, выходя из церкви после мессы. Но Патрисо и это считал для себя честью.

      Этими приветствиями дон Пьерино уже давно платил ему за самое большое удовольствие в жизни – возможность слушать оперу. Наивная душа дона Пьерино парила над залом и подпевала артистам, а его губы неслышно повторяли слова, которые он знал наизусть.

      Еще в детстве в городке Санта-Мария-Капуа-Ветере, недалеко от Казерты, он, бывало, сидел на земле в саду виллы, где фонограф наполнял воздух волшебными звуками, и слушал музыку затаив дыхание, со слезами на глазах. Так он мог просидеть много часов подряд, не замечая ни холода, ни жары, ни дождя.

      В то время он был пухлым мальчиком маленького роста с живыми черными глазами, полными жизни, чья внезапная улыбка заставляла улыбаться других. И он был таким умным и быстрым, что вскоре это обернулось большой заботой для