Черная-черная простыня (сборник). Дмитрий Емец

его изменившемуся лицу Петька понял, что произошло нечто, чего изменить уже нельзя, но что ему, Петьке, пока неизвестно.

      – Отдал? Отдал? – повторил он пугливым полушепотом.

      – Сегодня ночью. Думаешь, отчего я так долго спал? – сказал Филька.

      – Но зачем?

      – Зачем, зачем... Откуда я знал? На простыне буквы всякие появлялись. Вода в тазике в кровь превратилась, и потом – эти статуэтки... Мы с Анькой подумали: отдадим – и все закончится. Он упрется к себе в могилу – и конец.

      – И вы поверили мертвецу?

      – А что нам оставалось делать? Поверили. Даже пожалели его: мол, в гробу ему лежать зябко. Теперь простыня у него.

      Петька вскочил и в волнении забегал по комнате.

      – Чайники! Ах вы, чайники лопоухие, вареники всмятку! Что же вы меня не спросили? – восклицал он.

      – Можно подумать, ты вчера знал!

      – Не знал, – согласился Петька. – Но я по натуре прижимистый. Если ко мне что в руки попадает, я уже не отдаю. Ко мне мертвец хоть сколько подкатывай – ничего бы я ему не отдал! Говорил бы, типа, потерял или завтра отдам. Ну а «завтра», как известно, никогда не наступает, потому что, когда оно наступит, это будет уже не «завтра», а «сегодня».

      – Да уж знаю за тобой такую привычку. Ты все, что должен, прощаешь, – буркнул Филька, вспоминая, сколько его книг, кассет и вообще всякого барахла навечно кануло в бездонном столе у его прижимистого приятеля.

      – И что теперь? Что сказал вам палач? – спросил вдруг Мокренко.

      – Ничего хорошего. Намекнул довольно прозрачно, что припрется к нам этой ночью.

      Губы у Петьки запрыгали.

      – Зачем припрется?

      – Да уж не на компьютере играть... Ах я, мусорный контейнер, тухлая яичница!

      Филька снова начал было изобретать для себя подходящие наименования, но вовремя спохватился. Причем спохватился сразу по двум причинам: во-первых, от этого все равно не было бы толку, во-вторых, болтливый Мокренко мог кому-нибудь ляпнуть, что, мол, Хитров сам признавался, что он тухлая яичница, мусорный контейнер или шнурок от ботинка...

      – Шнурок... – зачем-то повторил Филька это внезапно пришедшее ему в голову слово. – Шнурок!

      – Ты чего? Какой шнурок? У тебя температуры нет?

      – Может, и есть, а то чего бы этот шнурок у меня в голове все время вертелся? – сказал Филька.

      – Да ладно тебе. Забудь ты об этом шнурке. Лучше давай думать, что мы сегодня ночью будем делать, когда этот мертвец за нами явится? Ты же слышал: ему ничего не страшно – ни кол, ни железный гроб – вообще ничего.

      – Такого не может быть, чтобы ничего... Чего-то он все-таки боится. Есть нечто, от чего не спасет его даже черная простыня! – серьезно сказал Филька.

      Он еще раз взглянул на смятые ксероксы, потом случайно скользнул взглядом по электрическому шнуру лампы и вдруг – все великие прозрения всегда случаются вдруг – закричал:

      – Я понял! Понял! Веревка палача! Его веревка – та, что была у него на шее, когда он погиб! Если бы мы могли ее найти!

      – Но почему веревка?

      –