Анатомия любви. Спенсер Скотт

на юг. Скоро я оказался на Дорчестер-авеню, недалеко от дома, где когда-то жили Баттерфилды. Однако, подойдя ближе к месту, я растерял всю свою храбрость и, обливаясь потом, быстро зашагал обратно домой.

      Я позвонил ей, как только вошел, даже не сняв куртки, тяжело дыша от бега. На этот раз она не говорила «алло».

      – Кто это? – спросила она.

      – Привет, Энн, – произнес я тонким голосом.

      Она мгновение молчала.

      – Кто это?

      Я кашлянул. Стул был далеко, поэтому я присел на корточки.

      – Это Дэвид Аксельрод.

      Она молчала. С Энн никогда не угадать, означает ли такая долгая пауза изумление или же ее безмолвие – уловка, способ обратить только что сказанные тобой слова в бесконечное эхо. Я помнил об этой особенности Энн, и меня всколыхнула волна чувств: я знаю ее.

      – Привет, Дэвид. – Она говорила таким тоном, как будто брови у нее были высоко приподняты от изумления, а голова склонена набок.

      – Я не помешал? – спросил я.

      – Где ты?

      – Дома. В Чикаго. На Кимбарк-авеню.

      – Значит, тебя выпустили.

      – Да. Еще в августе. – Я подождал, не скажет ли она что-нибудь еще, а потом спросил: – И что ты об этом думаешь?

      – О том, что тебя выпустили?

      – Да.

      – Даже не знаю.

      – Это всего лишь условно-досрочное, – сказал я.

      – Вот как? Я думала, что твое лечение и было досрочным освобождением.

      Мы снова помолчали. Я вслушивался в негромкий электронный шорох длинных телефонных линий.

      – Ну, рассказывай, – брякнул я. – Как вы поживаете?

      – Дэвид, это слишком странно. – И с этими словами Энн повесила трубку.

      Я на секунду опешил, а затем заново набрал ее номер. Она подняла трубку, не сказав «алло».

      – Прости меня, – произнес я и разрыдался.

      Мне казалось, я извинился только за телефонный звонок, но, когда полились слезы, понял, что хочу извиниться и получить прощение за все сразу.

      – Дэвид, я не могу тебя ненавидеть.

      Я старался успокоиться, чтобы вникнуть в смысл ее слов, однако слезы, уже полившись, не повиновались мне. Я сделал глубокий вдох, разорванный надвое рыданием, а потом просто закрыл руками глаза, продолжая плакать. Я отвернулся от телефона, а когда снова прижал трубку к уху, оказалось, что Энн отключилась.

      Через десять дней от Энн пришло письмо. Оно было таким толстым, что почтальон не смог затолкнуть его в почтовый ящик. Он оставил мне записку на полоске желтой бумаги, и после занятий я забрал письмо в почтовом отделении. Часть его была отпечатана на машинке, часть написана от руки – четырьмя разными ручками. Я засиделся до рассвета, читая и перечитывая его. Страницы были соединены громадной блестящей скрепкой, и сверху, написанная на обрывке бумаги, под нее была подсунута записка: «Наконец решила, что если не отправлю сейчас, то буду писать до конца года. Не знаю, что меня заставило так поступить – так необдуманно,