Я – алкоголичка Вера. Надежда Нелидова

просил, не жилось Тебе спокойно. Что толкнуло Тебя сотворить человека: любопытство? Эволюционные опыты? Ты, Господи, виноват, потому что это Твоих рук дело. Ты наш Отец, Родитель, а родители до конца в ответе за своих детей. Слепил себе куколку – так не отводи смущённо глаз. Не прячься за удобными обтекаемыми формулировками: «искупление», «первородный грех», «выбор»…

      (Голос Елены Савельевны мысленно крепчал, наливался силой, она даже кулачком по одеялу пристукнула). О каком выборе Ты говоришь, Господи? Не было и нет никакого выбора. Ты не спросил человека: а сам-то он хотел своего появления? Зачем, зачем Ты сотворил человека, который мучает себя, мучает других – он Тебя об этом не просил!»

      И, разделав таким образом Бога под орех, Елена Савельевна гордо бы удалилась. А соседки не могли понять, отчего у дамочки-задаваки у окна вдруг разрумянились щёки и заблестели глаза.

      ***

      Отчим, уходя, крикнул:

      – Не забыла, Пуночка твоя приезжает? Испекла любимые пирожки с капустой, дитятко ты великовозрастное. Шапку какую-то моднячую связала, а сестрёнке рукавички.

      – Ура! – закричали в один голос Танька и мелкая.

      Пуночкой Танька звала маленькую бабулю, отцовскую мать. В одной сказке ей понравилось ласковое, милое название пичужки.

      «Пуночка! Бабушка, ты Пуночка! Теперь ты Пуночка моя!»

      Быстрая, крошечная, повязанная зимой и летом, крест-накрест, пушистой шалью. Танька её уже в прихожей хватала под мышки, поднимала, крутила. Та каждый раз пугалась, вцеплялась сухими горячими ручками и слабо причитала: «Ох, надорвёшься, детонька, ох, отпусти!»

      Всё детство Танька болела, и за ней ходила Пуночка. Эти горячие твёрдые ручки помнит Танька, и по особенному защипнутые капустные пирожки, и сказки на ночь. Пуночка, в шевелящихся на птичьем носике очках смешно, тоненько читала:

      – Котику-братику! Несёт меня лиса за тёмные леса!

      Танька начинала басом рыдать, и Пуночка захлопывала книжку: «Давай другую». – «Эту!» – заливалась Танька. – Котику-братику!» – «А не будешь плакать?» – «Не буду!»

      Но, едва доходили до «котику-братику» – жалостно краснели и дрожали Танькины бровки, под носом блестели алмазные ручейки. А уж когда «несёт меня лиса…» – прыскала фонтаном горючих слёз.

      ***

      – Блин, из-за твоего папаши самое клёвое проморгали. Отмотай назад.

      Деффки привстали на цыпочки, вытягивали шеи, сгрудились у окна. Во дворе чернела маленькая толпа. Уезжала скорая, переваливаясь в снегу. Двор освещался мигающим лунным светом от полицейского маячка. И ещё стояла распахнутая машинка- «буханка» с синими шторками.

      – Бинго, деффки. Конкретно, жмурик, – прошептала Танька. У неё было чудное лицо: вытянувшееся, замершее, слегка побледневшее, а на нём огромные круглые глаза. Кэш звенел беспрерывно, счётчик бешено крутился, показывая пятизначные цифры.

      ***

      – Тут у бабки сидор рассыпался. Пирожки, что ль, –