Каждый охотник (сборник). Сергей Малицкий

пожимает плечами Маша. – Сейчас все пойдут на пляж. Хотите я вас научу плавать?

      – Меня? – я не знаю что ответить.

      – Да, вас. И не спорьте.

      Она подхватывает мои циновки и уходит.

      – Не медлите. А то утащу. И не бойтесь. Я знаю укромное местечко, где нет никого. Там даже можно купаться голышом.

20

      Я возвращаюсь на остров в сумерках. Стараясь грести без всплесков, огибаю лачугу Сереги, приковываю лодку, сарай не открываю. Иду на ватных ногах к дому. Циновки держу под мышкой, хочу с утра рассмотреть, что же все-таки отобрала Файка. В пристрое слышу рыданья. Даже нет, скулеж. Словно щенку перебили лапу, и он уже устал скулить и только поскуливает. Вместе с дыханием. Вдох – выдох. Вдох – выдох.

      Рыдает Ксюха. Она лежит на моей постели, мокрая от недавнего купания и рыдает. Я откладываю циновки, сажусь рядом, нащупываю мокрое плечо, тянусь за полотенцем, вытираю ее. О чем тут говорить? Рядом с женщинами, даже маленькими, нужно уметь молчать. Особенно, когда они в слезах. Молчать и быть с ними. Уходить, когда они хотят, чтобы ты ушел, но оставаться поблизости. Слушать и слышать то, что они говорят, что не говорят, и что не хотят сказать. И ни словом, ни жестом не давать понять, что ты слышишь больше, чем тебе разрешено. И всегда помнить, каким было вот это рыдающее существо, да-да, то самое, которое уже умеет курить, и способно говорить гадости, и делать гадости, и способно обидеть смертельно, и испортить жизнь кому угодно, в первую очередь самой себе, всегда помнить, каким оно было лет пятнадцать назад. Как оно ело кашу с ложечки, как сосало мамкину грудь, как играло с собственными пальчиками, а потом радовалось игрушке, книжке, платью…

      Я наклоняюсь и тыкаюсь носом в ямочку на шее. Целую. Прижимаюсь колючей щекой. Ксюха поворачивается, обнимает меня, прижимается, сильно прижимается, так, словно хочет забраться внутрь меня и начинает понемногу успокаиваться. И я обнимаю ее и глажу. Поддерживаю. Держу. Держу на весу.

      Уже ночью, когда на небо выкатывает луна, Ксюха успокаивается окончательно. Завертывается в одеяло, садится рядом, кладет голову мне на плечо. Говорит тихо.

      – У тебя мамка первая?

      – Нет.

      – А ты у нее?

      – Спроси у мамки.

      – А ты никогда не жалел, что вот с теми, кто был у тебя до мамки. Ну, что не вышло? А?

      – Понимаешь, до мамки у меня не было ничего… серьезного.

      – А что такое «серьезное»?

      – Это когда глубже, чем просто так. Глубже. Когда под кожу. Внутрь. Понимаешь?

      – А если все под кожу? Как отличить?

      – Не знаю.

      – Как ты отличил?

      – Что?

      – Что мамка та самая?

      – Никак.

      Разве она та самая? Разве вообще была в моей жизни та самая?

      – Так чего же? – Ксюха чуть отстраняется. – На удачу?

      – Не знаю.

      Я ведь правда не знаю.

      – А глупый вопрос?

      – Валяй.

      – Если бы