Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия. Санна Турома

писателю Витезславу Незвалу, обращается к теме путешествия и помещает лирического героя в Казахстан. В таких ранних стихах, как «Песенка о Феде Добровольском» и «Воспоминания», герой находится в экспедиции на Белом море81. В недатированной «Книге» экспедиционный опыт служит толчком к ироническому сравнению жизни с книгой со счастливым концом. Бросающийся в глаза оптимизм первой строки, «Путешественник, наконец, обретает ночлег», разоблачается в следующей: «Честняга-блондин расправляется с подлецом». Это задает тон для сардонических заключений о жизненных событиях в оставшейся части стихотворения:

      Экономика стабилизируется,

      социолог отбрасывает сомнения.

      У элегантных баров

      блестят скромные машины.

      Войны окончены. Подрастает поколение.

      КАЖДАЯ ЖЕНЩИНА МОЖЕТ РАССЧИТЫВАТЬ

                НА МУЖЧИНУ.

      Блондины излагают разницу

      между добром и злом.

      Все деревья – в полдень – укрывают крестьянина

      тенью.

      Все самолеты благополучно

      возвращаются на аэродром.

      Все капитаны

      отчетливо видят землю.

      Глупцы умнеют. Лгуны перестают врать.

      У подлеца, естественно, ничего не вышло. (СИБ1, 1, 36)82

      Помимо реального опыта путешествий, который Бродский приобрел в геологических экспедициях и командировках, репрезентация путешествий в его поэзии связана также с послесталинскими советскими культурными практиками, равно как и с чтением русской и западной классической литературы. Стихотворение 1959 года «Пилигримы» предвосхищает неконвенциональный с советской точки зрения набор отсылок, который будет свойственен поэзии Бродского: эпиграф к поэме – это цитата из Шекспира, две строчки из 27-го сонета: «Мои мечты и чувства в сотый раз / идут к тебе дорогой пилигримов»83. Между тем сам текст отражает чувство движения, эмблематичное для советской культуры этого периода84:

      Мимо ристалищ, капищ,

      мимо храмов и баров,

      мимо шикарных кладбищ,

      мимо больших базаров,

      мира и горя мимо,

      мимо Мекки и Рима,

      синим солнцем палимы,

      идут по земле пилигримы.

      (СИБ1, 1, 24)

      Этот ранний панегирик движению и представление об энтузиазме «пилигримов» тем не менее имеют двойное значение. Пилигримы движутся, и «глаза их полны заката», а «сердца их полны рассвета», тогда как пейзаж, который остается позади, создает впечатление, противоречащее очевидному оптимизму их стремления вперед. «За ними поют пустыни», «хрипло кричат им птицы» о том, «что мир останется прежним», «лживым», «вечным», «может быть, постижимым, / но все-таки бесконечным», что ведет к заключительной идее стихотворения:

      …И, значит, остались только

      иллюзия и дорога.

      И быть над землей закатам,

      и быть над землей рассветам.

      Удобрить

81

См.: Бродский И. Стихотворения и поэмы. N.Y.: Inter-Language Literary Association, 1965. С. 36, 70.

82

Здесь и далее при цитировании произведений Бродского по изд.: Сочинения Иосифа Бродского: В 4 т. СПб.: Пушкинский фонд, 1992–1995, том и страницы указываются в скобках в тексте книги, название издания дается сокращенно: СИБ1 (Сочинения Иосифа Бродского, первое издание).

83

Бродский дает эпиграф в переводе С.Я. Маршака, заменяя единственное число на множественное: «пилигримов» вместо «пилигрима». – Прим. перев.

84

Как замечают Вайль и Генис, «дорога – ключевое понятие эпохи», в то же время «была Иллюзией». Они прочитывают «Пилигримов» (1958) и «Шествие» (1961) как свидетельства «эпохи движения» (Вайль П., Генис А. 60-е. С. 128).