Счастье на бис. Юлия Волкодав

Алексеевич покупает гвоздики и кладет их к памятнику погибшим кораблям. Потом они вместе идут на раздачу каши. Сашка втискивается в очередь, его оставляет на скамеечке в тени. Возвращается с двумя мисками и одной рюмкой.

      – Это еще что?

      – Фронтовые сто граммов! Вам. Я водку не пью.

      Косится. Ой, ну если бы она хотела прочитать ему лекцию, то не принесла бы рюмку. От того что он себя накрутит, сахар сильнее поднимется, чем от ста граммов. Усмехается, опрокидывает рюмку залпом. Заедает кашей. Каша вкусная, но чертовски горячая. Еще и из пластиковых тарелок, которые обжигают руки. Профанация. Хотя жестяные миски, как в войну, надо думать, тоже обжигали.

      – Я тебя расстроил, девочка, – констатирует Всеволод Алексеевич. – Не бери в голову. Просто брюзжание старика. Вот уж не думал, что таким стану. Надеялся, раньше унесут. И лучше бы со сцены.

      – Сейчас точно расстроите! Концерт останемся смотреть?

      – Местной самодеятельности? Пожалей мой слух и свою нервную систему, я же начну комментировать. В особо язвительной форме!

      – Отлично! Обожаю ваши язвительные комментарии.

      – Да? Ну тогда остаемся!

* * *

      Сашка узнала, конечно же, быстрее, чем он, у нее интернет всегда под рукой, рассылки в смартфоне приходят исправно. А ему позвонил кто-то из родственников композитора. Сашка услышала обрывки разговора.

      – Да не может быть… Светлая память Николаю Павловичу… Столько песен… Нет, я не смогу, Оксаночка. Лерочка? Прости, милая. Нет, я сейчас не в Москве. И не буду. Но я передаю вам самые теплые слова поддержки…

      Сашка входит в комнату, которая служит им и гостиной, и библиотекой, и чем угодно. Мрачный донельзя Всеволод Алексеевич сидит у окна и что-то выстукивает пальцами о подоконник.

      – Николай Добров умер. Мне только что позвонили. Композитор, написавший…

      – Я знаю, Всеволод Алексеевич.

      Написавший три десятка детских песен, на которых выросло и ее поколение, и несколько предыдущих. И еще много лирических взрослых песен, куда менее известных, но не менее гениальных. И о чем сейчас думает ее сокровище, Сашка тоже знает. Поэтому садится в кресло напротив, оставив идею перегладить только что снятое с веревки белье. Успеется, сейчас есть задача поважнее.

      – От воспаления легких, Саш. Вот ты мне скажи, как можно в двадцать первом веке от воспаления легких умереть? В Москве! Не последнему в стране человеку!

      Сашка не знает, что сказать. Объяснять, что чудесному Николаю Павловичу было за девяносто, а в этом возрасте смертельно опасным может оказаться даже насморк, она совсем не хочет. Зачем Всеволоду Алексеевичу такие сведения? Он ведь на себя все примерит. Уже примеряет. И почему у него в глазах звериная тоска, тоже понятно. Доброва жаль, но дело не в жалости. Страшно осознавать, что его поколение уходит. Уже проще пересчитать оставшихся, чем ушедших. И Сашке тоже страшно.

      – Не всегда болезнь можно задавить антибиотиками, – начинает Сашка пространно. – Не каждый