Восьмая личность. Максин Мей-Фан Чан

на экран, радуясь веской причине не разговаривать. И возможности подумать об игрушках, о нарядах для подкупа, о сломанном розовом кролике… о тех батарейках.

      «Дрессировщики, – шепчет Раннер, набирая горсть попкорна. – А ты чего ожидала?»

      У меня сжимается сердце.

      «Не этого», – отвечаю я.

      Глава 9. Дэниел Розенштайн

      – Расскажи мне о Паскудах, – говорю я.

      – А что вы хотите знать?

      – Когда они появились. Какой цели они служат.

      Она откидывается на спинку кресла. С вялым любопытством смотрит на картину. Она наклоняет голову то в одну, то в другую сторону, как будто ищет другой угол зрения на утесы. Другую перспективу.

      – Они заставляют меня делать всякие вещи, – наконец говорит она, переводя взгляд на меня. – Заставляют делать себе больно, потом появляются, чтобы отругать или поиздеваться. Они ненавидят меня. Нас.

      – Вас?

      – Стаю. – Она смущенно улыбается.

      – Они не часть Стаи, да?

      Она смотрит в сторону.

      – Я просила их присоединиться, но они отказываются.

      – Почему? – спрашиваю я.

      – Вот вы мне и скажите. Вы же эксперт.

      – Во-первых, я не эксперт, – говорю я, – а во-вторых, мы с тобой решаем проблему вместе. У нас не вечер вопросов и ответов.

      Она опять уходит в себя, ее улыбка тает. На меня устремляется озадаченный взгляд.

      – Эксперт не нуждается в дальнейшем обучении, – продолжаю я. – Я бы хотел, чтобы мы вместе поняли смысл Голосов. Таким образом ты найдешь способ управлять ими, а я – способ направлять тебя.

      Она колеблется.

      – Они говорят, что я само зло, – говорит она, – что я прогнила насквозь.

      – Это квазирелигиозное зло… скажи, пожалуйста, твой отец… он был верующим человеком?

      – Нет. Он просто постоянно читал мне проповеди. Рассказывал, какая я дрянь.

      – А возможно ли, что ты интернализировала его голос, создала Паскуд, чтобы отразить своего отца?

      – В смысле, как самонаказание? Наверное. – Она пожимает плечами, отвечая на собственный вопрос.

      – Ты когда-нибудь обсуждала это с Джозефом?

      – Иногда. Но я боялась, что он увидит меня такой, какая я есть.

      – Ты боялась, что он откажется от тебя?

      – Всегда.

      – Поэтому ты представляла ему ложное «я»? – спрашиваю я.

      – Постоянно, – говорит она.

      – Понятно.

      Она вздергивает подбородок.

      – У Джозефа в кабинете тоже были всякие картины, – говорит она, останавливая взгляд на утесах. – У него была одна с семьей. Кажется, копия Пикассо. Мать, отец и их четверо детей. И собака. На коленях у матери малыш. Один из детей – я так и не поняла, мальчик или девочка, – стоит, и вид у него дерзкий. Их взгляды были ужасно пронизывающими. Я возненавидела картину с самого начала. Идея семьи – она была для меня чужой. Эта картина словно мучила меня. Ждала, когда комната наполнится моей испорченностью, как какой-нибудь страшной заразой. Почему-то мне казалось, что этот идиллический