Огнем и мечом. Генрик Сенкевич

заплатит – всего… – Тугай-бей задумался… – две тысячи талеров.

      Хмельницкий ответил:

      – Я дам тебе эти две тысячи!

      Татарин помолчал несколько минут. Его раскосые глаза, казалось, хотели пронизать Хмельницкого насквозь.

      – Ты дашь три! – сказал он.

      – Зачем мне давать три, если ты сам требуешь две.

      – Если ты хочешь иметь его, значит, он тебе нужен, а если он тебе нужен, то ты дашь три.

      – Он спас мне жизнь!

      – Алла! Это стоит еще тысячу!

      Тут Скшетуский вмешался в торг.

      – Тугай-бей! – сказал он с гневом. – Я не могу обещать тебе княжеской казны, но сам дам тебе три тысячи, хотя бы мне пришлось разориться. У меня есть почти столько на сбережении у князя и, кроме того, большая деревня. Этого хватит. А гетману я не хочу быть обязанным жизнью и свободой.

      – А откуда ты знаешь, что я хочу с тобой сделать? – спросил Хмельницкий. И, обратившись к Тугай-бею, сказал:

      – Начнется война. Ты пошлешь к князю гонца, но прежде чем он вернется, в Днепре утечет много воды, а я завтра сам отвезу тебе деньги в Базавлук.

      – Дай четыре, тогда я не буду говорить с ляхом, – нетерпеливо ответил Тугай.

      – Дам и четыре, только дай слово!

      – Пан гетман, – сказал кошевой, – если хочешь, я сейчас же дам тебе деньги. У меня тут под стеной, может, и больше.

      – Завтра отвезешь их в Базавлук, – сказал Хмельницкий.

      Тугай-бей потянулся и зевнул.

      – Спать хочется, – сказал он. – Завтра на рассвете надо ехать в Базавлук. Где мне лечь?

      Кошевой указал ему на кучу овчин у стены.

      Татарин бросился на них. Через несколько минут он захрапел, как лошадь.

      Хмельницкий прошелся несколько раз по узкой избе и сказал:

      – Сон бежит от глаз. Не усну. Дай мне чего-нибудь напиться, пан кошевой.

      – Водки или вина?

      – Водки. Не усну…

      – На небе уж светает, – сказал кошевой.

      – Поздно. Иди и ты спать, старый друг. Выпей и иди!

      – За славу и счастье!

      – За счастье!

      Кошевой обтер рукавом губы, потом подал руку Хмельницкому и, отойдя в другой конец избы, весь почти зарылся в овчины, так как от старости мерз. Вскоре его храп завторил храпу Тугай-бея.

      Хмельницкий сидел за столом, погруженный в молчание.

      Вдруг он очнулся и, посмотрев на Скшетуского, сказал:

      – Ты свободен, пан наместник!

      – Благодарю тебя, мосци-гетман запорожский, хотя не скрою, что я предпочел бы кому-нибудь другому быть обязанным свободой.

      – Тогда не благодари. Ты спас мне жизнь – я отплатил тебе тем же! Теперь мы квиты. Но должен тебе сказать, что не отпущу тебя, пока ты не дашь рыцарское слово, что, вернувшись, ничего не скажешь ни о наших приготовлениях, ни о силах, ни о чем, что ты здесь видел в Сечи.

      – Вижу, что ты только подразнил меня свободой, – такого слова я тебе не дам, давая его, я поступил бы как изменник.

      – Моя жизнь