Шелковый путь «Борисфена». Ева Ромик

вился лишь потому, что обильный снегопад, случившийся накануне, насыпал сугробы не только на крыше, но и под окнами здания.

      “Уж не сиганул ли Петька следом за мной? – мелькнула в голове шальная мысль. – С него, дурака, станется!”

      Дальнейшее растворилось в жарком беспамятстве, из которого периодически возникали то голос матери, то четкие медицинские рекомендации, произносимые на немецком языке, то нежные, почти детские ручки, периодически подносившие к губам Сергея изящную фарфоровую чашечку с настойкой опия.

      Случилось это все вскоре после Крещения, но осознать случившееся Милорадов смог лишь тогда, когда в окна светило яркое февральское солнце.

      Находился он по-прежнему в Санкт-Петербурге, во дворце своего дяди, мать была здесь же, а чудные ручки принадлежали молоденькой девушке, почти девочке, которую Сергей раньше никогда не встречал. Именно она сидела у постели больного, когда тот впервые открыл глаза.

      – Ой! – воскликнула девушка. – Софья Денисовна, он очнулся!

      Мать, стоявшая у окна, метнулась к постели:

      – Сыночек! Неужели Господь сжалился над нами?!

      Врач, из немцев, явившийся после полудня, сказал, удовлетворенно потирая руки:

      – Могу сказать совершенно точно, что теперь он не умрет. Обо всем же остальном известно только Богу.

      “Остальное” – были неподвижные ноги, закованные в лубки и настойка опия, ставшая более необходимой, чем воздух.

      Лишь только действие лекарства ослабевало, боль в ногах возвращалась с неистовой силой и тогда ни мать, ни Харитон, слуга, перешедший к Сергею после смерти отца, не могли удержать несчастного страдальца, мечущегося в постели.

      – Сереженька, потерпи, голубчик, – со слезами уговаривала мать, – доктор сказал, больше нельзя.

      – Тогда дай водки! – хрипел он сквозь стиснутые зубы.

      И мать не выдерживала. Глотая слезы, протягивала ему заветную чашечку.

      Так продолжалось довольно долго. Сначала, в своем полусонном забытьи, Сергей только отмечал присутствие той самой девушки. Он не спрашивал о ней, а лишь лениво провожал взглядом из-под неплотно прикрытых век. Потом он ждал ее, и каждый раз со все большим нетерпением. Ее появление всякий раз совпадало с избавлением от мук. Боль, тревога, страхи отступали, оставалась лишь эта волшебная фея и ощущение безграничного блаженства. Ему казалось, что она, как некое сказочное существо, легко парит по горнице, распространяя вокруг себя радужное сияние. Все восторженные юношеские мечты Сергея о любви отразились в охватившем его чувстве. “Я обожаю тебя, мой ангел!” – пело его сердце, утопая, захлебываясь в счастье. Если кому-нибудь случалось пройти мимо и заслонить собой сладкое видение, он вскидывался и пытался оттолкнуть преграду. “Моя! – кричало что-то в его душе. – Никому не отдам!”

      Когда он в следующий раз окончательно проснулся, в комнате не было никого, кроме него и барышни.

      – Ваша матушка уехала в Павино, и Харитон с нею, – сообщила она, присаживаясь в кресло, стоявшее у постели. – Воротятся не ранее среды. Михаил Матвеич в Москве. Ожидаем к Благовещенью.

      – Так что ж это, никого нет дома? – Разочарованно проворчал он. Бутылка с настойкой и чашечка стояли на чайном столике у окна, куда добраться у него не было никакой возможности.

      – Отчего же, сударь! Я есть. – Улыбнулась она. – А привести себя в порядок вам поможет Степан, камердинер графа.

      “К черту Степана, – подумал Сергей, – он, пожалуй, постарше дяди будет, глухой, как пень, и ноги еле волочит”. А вслух спросил:

      – А вы кто ж у нас такая?

      – А я – Нина Аристарховна Милорадова.

      – Ясно, – невежливо буркнул он, хотя ничего ясного в ее имени для него не было. Очевидно, отыскалась еще одна родственница, седьмая вода на киселе, которую добрый дядюшка приютил из жалости.

      Отвернувшись от собеседницы, он тут же забыл о ней, потому что только сейчас полностью осмыслил то, что всем его жизненным планам пришел конец. Сергей лежал, и плакал, не в силах справиться со своей душевной болью, которая впервые стала сильнее физической, а девушка молча сидела рядом с ним.

      – Вот что, Нина Аристарховна, – наконец разомкнул он губы, – подайте-ка мне моего лекарства!

      Это прозвучало не как просьба, а как приказ, но ему было не до церемоний. И услышал в ответ:

      – Осталось лишь на один прием. Доктор сказал, что в опии больше нет нужды, но я могу дать вам последнюю дозу на ночь.

      – Да что он знает, ваш доктор! – Кулак Сергея с размаху врезался в перину. – Давай лекарство, мне больно!

      Нина Аристарховна неторопливо поднялась и поплыла к чайному столику. Так же медленно она наклонила бутылку, переливая лекарство в чашечку, и шагнула к кровати. Горящим взором он следил за ней, протягивая навстречу дрожащую руку и, будто во сне, увидел, как чашечка выскальзывает из ее белых пальчиков и падает на пол, рассыпаясь на множество осколков, а настойка маленькой лужицей растекается по паркету.

      – Мне очень