Романы Ф. М. Достоевского 1860-х годов: «Преступление и наказание» и «Идиот». Н. Ю Тяпугина

там полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада идет.

      – Чиновник-то?

      – Гаврила-то Ардалионыч? Нет. Он в Компании от себя служит. Узелок-то постановьте хоть вон сюда.

      – Я уж об этом думал; если позволите. И знаете, сниму я и плащ?

      – Конечно, не в плаще же входить к нему.

      Князь встал, поспешно снял с себя плащ и остался в довольно приличном и ловко сшитом, хотя и поношенном уже пиджаке. По жилету шла стальная цепочка. На цепочке оказались женевские серебряные часы.

      Хотя князь был и дурачек, – лакей уж это решил, – но всё-таки генеральскому камердинеру показалось, наконец, неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на то, что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное и грубое негодование.

      – А генеральша когда принимает? – спросил князь, усаживаясь опять на прежнее место.

      – Это уж не мое дело-с. Принимают розно, судя по лицу. Модистку и в одиннадцать допустит. Гаврилу Ардалионыча тоже раньше других допускают, даже к раннему завтраку допускают.

      – Здесь у вас в комнатах теплее чем за границей зимой, – заметил князь, – а вот там зато на улицах теплее нашего, а в домах зимой – так русскому человеку и жить с непривычки нельзя.

      – Не топят?

      – Да, да и дома устроены иначе, то-есть печи и окна.

      – Гм! А долго вы изволили ездить?

      – Да четыре года. Впрочем, я всё на одном почти месте сидел, в деревне.

      – Отвыкли от нашего-то?

      – И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «а ведь я хорошо говорю». Я, может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего дня всё говорить по-русски хочется.

      – Гм! Хе! В Петербурге-то прежде живали? (Как ни крепился лакей, а невозможно было не поддержать такой учтивый и вежливый разговор.)

      – В Петербурге? Совсем почти нет, так только проездом. И прежде ничего здесь не знал, а теперь столько, слышно, нового, что, говорят, кто и знал-то, так сызнова узнавать переучивается. Здесь про суды теперь много говорят.

      – Гм!.. Суды. Суды-то оно правда, что суды. А что, как там, справедливее в суде или нет?

      – Не знаю. Я про наши много хорошего слышал. Вот опять у нас смертной казни нет.

      – А там казнят?

      – Да. Я во Франции видел, в Лионе. Меня туда Шнейдер с собою брал.

      – Вешают?

      – Нет, во Франции всё головы рубят.

      – Что же, кричит?

      – Куды! В одно мгновение. Человека кладут, и падает этакий широкий нож, по машине, гильйотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочит так, что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается, даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины глядели.

      – Не их дело.

      – Конечно! Конечно! Этакую муку!.. Преступник был человек умный, бесстрашный, сильный,