Три города Сергея Довлатова. Александр Генис

еще два города, без которых биографию Довлатова не написать, особенно без Ленинграда. Как художник он опознал себя в городе на Неве. И надо сказать, к каким только художествам – во всех, в том числе не слишком благовидных, значениях этого слова – не подвигал его этот город!

      Все вроде бы изменилось и в нашем отечестве, и в нашей северной столице, даже их названия. И ничего не изменилось. Ведь и Ленинград не вдруг, а вновь стал Петербургом. Дело, впрочем, и не в названиях. Дело в ином – то, что было близким Сергею Довлатову, осталось близким и нам:

      Нет, мы не стали глуше или старше,

      мы говорим слова свои, как прежде,

      и наши пиджаки темны все так же,

      и нас не любят женщины все те же.

      И мы опять играем временами

      в больших амфитеатрах одиночеств,

      и те же фонари горят над нами,

      как восклицательные знаки ночи…

      Так давным-давно, в дни нашей литературной юности, писал неизменно восхищавший Сергея поэт. Тени их обоих блуждают теперь над сумеречной Невой. Там, где они и обозначились впервые.

      Из эссе Иосифа Бродского «О Сереже Довлатове» следует: первая их встреча относилась к февралю 1960 года – «в квартире на пятом этаже около Финляндского вокзала. ‹…› Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много». Более отчетливых подробностей ни у того, ни у другого в памяти не закрепилось. Как и у хозяина квартиры Игоря Смирнова, знавшего Бродского по филфаку университета, где в 1959 году на финском отделении появился Довлатов.

      Достовернее сказать – не познакомиться они в ту пору не могли.

      Бродский в бывший дворец Петра II и сам заглядывал – на ЛИТО, порой на занятия, хотя студентом не числился. Осенью 1961-го устроился на работу поблизости – в здании Двенадцати коллегий. Это время написания «Шествия», крупнейшего за всю его жизнь стихотворного полотнища.

      Наступившая после 1956 года эпоха прошла под знаком раскрепощения чувств, а потому на первое место вышла поэзия и вместе с ней – ее утраченные в советские годы понятия и символы. В первую очередь воспарила – душа. Особенно важно, что это была поэзия молодых, в том числе двадцатилетнего Иосифа Бродского:

      …Вернись, душа, и перышко мне вынь!

      Пускай о славе радио споет нам.

      Скажи, душа, как выглядела жизнь,

      как выглядела с птичьего полета?

      Покуда снег, как из небытия,

      кружит по незатейливым карнизам,

      рисуй о смерти, улица моя,

      а ты, о птица, вскрикивай о жизни.

      Вот я иду, а где-то ты летишь,

      уже не слыша сетований наших,

      вот я живу, а где-то ты кричишь

      и крыльями взволнованными машешь.

      Душу автора этих стихов, символика которых сохраняется и у позднего Бродского, Сергей Довлатов назвал «фантастической и неуправляемой». Соль в том, что неуправляемая душа много выше управляемой. В искусстве это, несомненно, так. И уж в поэзии – тем более. В стихах Бродского раскрепощение