Левый глаз. Андрей Плеханов

вставленная в насильно разверстый рот и присоединенная к гофрированному шлангу аппарата искусственной вентиляции легких. Не добавляли очарования также иглы и катетеры, воткнутые в вены, обведенные синими окружьями лопнувших кожных капилляров, прилепленные полосками пластыря и продолженные прозрачными трубками капельниц, сквозь которые медленно текли жидкости, должные поддержать механическое функционирование мертвого уже тела.

      Мертвого – в этом Павел не сомневался. Можно прибегнуть к помощи хитроумных приборов, чтобы спрогнозировать, сколько еще часов-дней-недель протянет тот или иной организм, лежащий на широких, полутораспальных, оптимистично сверкающих никелем и все же безнадежно унылых кроватях реанимационного отделения. Можно, и Павел делал это ежедневно – с утра и чуть ли не до вечера. Но Павел получал подобную информацию и иным, ненаучным образом – сразу, как только наклонялся над пациентом и втягивал воздух ноздрями. Мятликов чуял носом. Флюиды разложения, молекулы близкой смерти витали в воздухе реанимации, наполняя его сладким душком, почти невыносимым для постороннего. Мятликов привык. Научился вычленять из общей вони слабые струйки аромата, идущего от горячечных, или напротив, трупно-охладевающих, раскиданных в неестественных позах по кроватям отделения кандидатов в покойники.

      Он хотел бы, чтоб девочка выжила. Такое могло случиться, с немалой притом вероятностью… с кем угодно, только не с ней. Она была достойна жизни больше, чем многие другие, бессмысленно влачащие скрипящую повозку существования. Достойна более, чем сам он, доктор Мятликов. Если бы некий бес, или ангел (какая разница?) зашел в палату и предложил размен – его жизнь на жизнь девушки, – Паша махнулся бы не глядя, с блаженной улыбкой премудрого дурачка, и закончил бы свое пребывание в мире сущем без жалости, с осознанием, что сделал хоть что-то полезное, или хотя бы красивое, или хоть что-то спасительное для души.

      Ангел не зашел. От мертвой, красивой, посмертно изуродованной девушки безнадежно пахло могилой. Если кто-то и узнает, кем она была, кто убил ее, что убило ее, то это будут следователи, хитроумные милицейские сыщики, но никак не медики. Единственный ритуал, который следовало исполнить в память о прошедшей жизни – узнать, что творится с ее неродившимся ребенком.

      Оглядывая вздутый живот, возвышающийся над телом беременной подобно надгробному холму, Павел сказал себе: «Не меньше тридцати четырех недель». И не ошибся, как обычно. Можно быть мудаком по жизни, но пропить профессиональные навыки он еще не успел, и полагал, что до пропития оных при нынешних его темпах осталось как минимум лет пятнадцать-двадцать. Что весьма немало, учитывая современные темпы алкоголизации населения.

      Измерение головки плода показало: беременность сроком тридцать пять с половиной недель. Чуть-чуть пациентка не дотянула. Доктору Мятликову в пору было показать самому себе большой палец, вздохнуть с предварительным облегчением и вознадеяться хотя бы на спасение ребенка… если бы только из головки плода не торчали два небольших бугорка.