Ателис. Евгений Федоров

они не заболели.

      – Не заболели? А чем не заболели?

      – Одной нехорошей болезнью.

      Бен задумывался, полагая, что ему нужно угадать название загадочного недуга, и через минуту сдавался:

      – А какой болезнью?

      – Она называется звёздная болезнь.

      – О-о-о! Звёздная – это какая-то красивая!

      – Увы, сынок, звёздная – самая страшная болезнь. И вовсе не красивая.

      – Да? – сощуривало глаза мальчика сомнение, как будто когда-то ему неверно объяснили значение простых слов.

      – Страшная, сынок. И очень жестокая. Она лишает человека самого главного.

      – А чего?

      – Любви к другим, уважения, бескорыстия – много чего.

      – Беско…

      – Бес-ко-рыс-ти-я, – проговаривал по слогам Говард.

      – А что такое, – спотыкался малыш и, собравшись, выговаривал с первого раза, – бес… ко… рыстие?

      Отец одобрительно кивал, отмечая маленький успех.

      – Правильно, бескорыстие. Это когда ты делаешь что-то не ради конфеты, а просто потому, что хочешь порадовать другого человека.

      Бен снова озадаченно морщил чистый лоб.

      – А почему нельзя делать что-нибудь, чтобы радовать себя?

      – Почему же нельзя, можно. Но не всё, что ты делаешь для другого человека, нужно делать ради конфеты.

      – А ради чего делать?

      – Ради любви. Или ради искусства, музыки. Ради мамы, наконец.

      – Я люблю маму, – жарко уверял сын.

      – Конечно, любишь. А мама ещё больше любит тебя.

      Какое-то время они шли молча, а когда на горизонте уже виднелась скромная витрина пекарни, Бен включался снова:

      – Пап, а у тебя, значит, не будет этой звёздной болезни?

      – Не будет, не сомневайся.

      – А на что она похожа? – разочарованный невозможностью когда-нибудь увидеть её воочию, бубнил Бен.

      – Ни на что не похожа, – поразмыслив, отвечал Говард. – Просто, кроме того, что тебя всё чаще начинают узнавать незнакомые, знакомые так же часто тебя не узнают.

      Бен и спустя двадцать лет помнил этот разговор. И то, как блестела на июльском солнце серебряная седина продавщицы пирожных. Женщина смотрела на отца с благоговейной почтительностью и протягивала ему горячий бумажный пакет, от которого струился знакомый ванильный аромат.

      – Для вас, как всегда, самые свежие, арти Грейси.

      Отец признательно улыбался, расплачивался и прятал в тень шляпы ромбовидный шрам.

      Тогда, пятилетнему, никто не говорил Бену, что глоритомия – операция по удалению тщеславия у новорождённых арти, освоенная медициной Ателиса много десятилетий назад, – не во все времена проходила успешно и в первые годы практики нередко разрешалась в холодящий, полный ужаса материнский крик.

      В раннем Ателисе цифры, которыми исчислялись смерти младенцев после глоритомии, леденили воображение. Новая же история вовсе не знала трагических примеров. Едва в родильной палате впервые раздавался тоненький писк обладателя родимого пятна в форме полумесяца на правой стороне лба, дитя немедленно попадало