Скалолазка и мировое древо. Олег Синицын

синдром, – быстро ответила остролицая женщина.

      – Да, он… Характерен для людей, у которых подобное maladie psychique[1].

      – А сейчас она как? – спросила я у врача.

      – Сейчас нормально. Это был легкий приступ, он прошел… Извините, мне пора. Есть другие вызовы. А ее нужно положить в клинику для обследования.

      Она ушла, деловито топая каблуками по затертому паркету. Мы с бабушкой остались перед дверью в спальню, шепчущиеся, словно два заговорщика.

      – В клинику! – сказала бабушка. – Она думает, будто мы не знаем… Алена, ты случайно не брала мой лак для волос? Никак найти не могу.

      – Я им не пользуюсь. Ба, я заберу маму.

      – Зачем еще? – недовольно ответила mamie[2].

      Я едва не раскололась, что завтра привезу ей совершенно другую маму. Ту, которую мы обе помним и чьего возвращения так ждем… Только говорить ей это нельзя. Бабушка не только мне не поверит, но еще из дому не выпустит. Слава богу, она никогда не зацикливается на одном вопросе, а задает их россыпью. Словно дробью стреляет – какой-нибудь да попадет в цель.

      – Куда на ночь глядя? Как ты с ней поедешь в метро?

      – Там внизу Лешка на машине. Он довезет.

      Бабушка недовольно покачала головой, но отошла в сторону, освобождая мне дорогу. Оставшись перед дверью в одиночестве, я почувствовала себя неуютно. Словно мне шесть лет, я разбила вазу, в которую полезла за конфетами, и меня ждет серьезный разговор.

      – Веди себя с ней кротко, – наставляла бабушка, оказавшись у меня над ухом, – не перечь ни в чем и не спорь. Лишнего не говори, лучше вообще помалкивай.

      – Я все знаю, ба! – раздраженно ответила я и толкнула дверь.

      По сравнению с гостиной в спальне было мрачно. Так мрачно, что на меня накатила тихая безотчетная паника. В углу горел синий торшер, отчего в комнате царил какой-то предгрозовой сумрак.

      Мама сидела в кресле, прямо напротив входа. Расправив спину, с необъяснимой величественностью подняв подбородок. Руки спокойно лежали на подлокотниках, широкие черные кружевные рукава походили на опущенные крылья птицы. Платье, тоже кружевное и темное, закрывает шею до самого подбородка. Лицо в тени, отчего казалось, что на его месте пустота. В фигуре мамы чувствовалось нечто темное и недоброе.

      Я судорожно сглотнула.

      – Мама, – осторожно позвала я.

      Она не откликнулась. Никогда не откликается, хотя поворачивает голову на звук включившегося холодильника и кривится, заслышав мяуканье бабушкиной кошки.

      – Мама, это я. Я вернулась.

      Она меня не услышала.

      Овчинников успел задремать на руле. Услышав, как хлопнула дверь подъезда, он поднял голову. Придерживая маму под руку, я провела ее через двор и усадила на заднее сиденье прямо за Лехой.

      – Не, так не пойдет, – сказал он.

      – Что не пойдет?

      – Не сажай за моей спиной. Ты не представляешь, как я ее боюсь.

      – Алена… Где ты, Аленушка? – протянула мама, страдальчески глядя на мои коленки.

      – Ну