Чёрные апостолы. Татьяна Александровна Рубцова

не надо, чтобы посмотреть на волю. За окном пели птицы. Солнце еще не заглядывало сквозь стекло, но низкие белые занавески заботливо отодвинули, и можно было видеть далекую полосу леса и синее небо. Может быть именно такая погода и называется бабьим летом. Мир, покой и тишина окружали маленький мирок, а на душе у меня оставался тревожный осадок: про такое обычно говорят – предчувствие.

      – Доброе утро.

      Я слегка повернул голову на голос, и губы помимо воли растянулись в глупой широкой улыбке. Девушка тоже улыбнулась мне.

      – Как тебя зовут? – произнес я почти что своим обычным голосом, только может быть более тихим и хриплым – не мне судить.

      – Настя. Помните, был старый фильм пор гардемаринов? Моя мама была его фанаткой, а папа вообще любил всякую старину. Они оба просто влюбились в Анастасию Ягужинскую.

      Я подумал, что фильм не такой уж старый, чтобы говорить про него «когда-то». Его и сейчас показывают. И тут, хоть никогда не был фанатом, невольно засмеялся.

      – Вы чего смеётесь?

      – Просто меня зовут Сергеем.

      – Да, я знаю…– тут только она поняла, что я имею в виду и тоже рассмеялась, краснея.

      Я продолжал улыбаться во весь рот, пока не увидел её живот. Огромный, он выпирал из расстегнутого белого халатика, нависал, грозил порвать синее трикотажное платье. Улыбка невольно сползла с моего лица. Я не принадлежу к тем эстетам, которые считают, что беременность уродует женщину. Все это временное. И если там, в животе, начинает жить мальчишка, который назовет меня папой, я даже буду рад. Но в этот раз папой будут звать не меня. А жаль. Мать давно мечтает, чтобы ее непутевый сын женился, в надежде, что остепенюсь, хотя я такой же, как и все: ни хуже, ни лучше.

      Девушка, заметив мой взгляд, тоже опустила глаза вниз и снова покраснела, правда, совсем немного. Но кольца на ее пальце не было. Хотя сейчас большинство людей живут вот так, в гражданском браке.

      – Ты врач? – спросил я просто, потирая свою исколотую руку.

      – Нет. Я только закончила на фельдшера. А практикую здесь, – то, как она сказала эту фразу, корябнуло меня. – Мне еще нет двадцати, когда бы я успела выучиться на врача. Но вы не волнуйтесь. Я хорошо ваши раны прочистила, обработала и наложила швы. Слава Богу, кости не задеты, а пули прошли навылет. Процесс заживления идет хорошо.

      Мне вообще-то двадцать пять, но я считал себя почти что ее отцом, может потому что у нее в характере – быть младшей. Есть такие люди.

      – Девочку или мальчика заказывали? – спросил я, глядя на ее огромный живот.

      – Что? – она вздрогнула.

      – Ну, папа кого хочет? Сына?

      – Не знаю.

      Я замолчал, а она стала перебирать какие-то склянки в стеклянном шкафу.

      – Где я? Платить за лечение, надеюсь, не придется?

      – А. Нет, что вы. У нас коммуна.

      – Что?

      – Ну…коммуна. Живем все вместе… – она смешалась. – Едим из одного котла.

      – Господи, где я? На заре советской власти?

      Девушка смотрела на меня, не понимая.

      – Не обращай внимания, я пошутил.

      – Вам нельзя много говорить.

      Я