У Миткова поля на Ведроши. Олег Велесов

назад. Башню накрыло облако дыма, уши заложило, запахло серой. Хабар прильнул к зубьям, силясь разглядеть сквозь дым: попал или не попал? Не верилось, что попадёт, далеко уж больно. Не каждый стрелец дострелит, а если и дострелит, так стрела лишь скользнёт наконечником по кольчуге и отскочит, даже не оцарапает. Но вдруг?

      Дым скручивался в широкие завитки и не спеша расплывался по сторонам, будто терпение испытывал. Наконец, проступили очертания горы и покосившегося бунчука. Рядом стоял человек, обхвативши голову ладонями, второй недвижно лежал подле…

      – Попал, попал! – закричали с нижнего яруса.

      Для верности воевода взмахнул рукой, отгоняя остатки дыма – не чудится ли? Нет, не чудится. И в самом деле лежит.

      К бунчуку сбегались татары. Будет сегодня плача во вражьем стане – не уберегли… Тоскливо запел рог, завыла собака. Пешцы, побросав лестницы, карабкались назад в гору. Даже до рва дойти не успели, не отведали приготовленного угощенья… Ну да бог с ними. Не ныне, так вдругорядь. Не последний раз наваливаются, почуют ещё на себе новую силу.

      Хабар похлопал ладонью по пищали – вот она заступа Божия! – и повернулся к стрельцу.

      – Как звать, удалец?

      – Батюшка с матушкой Федькой кликали, – усмехнулся тот.

      – Фёдором, стало быть, – кивнул воевода. – Спасибо тебе, Фёдор, литовский стрелец, – и уже спускаясь с башни, сказал неведомо кому. – Не, сегодня боле не полезут…

      Гусев бежал вверх по Тверскому съезду. Небо на востоке только-только начало розоветь, разбуженное громкими петушиными криками, и по всем приметам сходилось, что новый день будет солнечным. Давно бы так, а то всё дожди, дожди…

      Добежав до воеводского подворья, дьяк остановился, перевёл дыхание и закричал, стуча кулаком в ворота:

      – Воевода, воевода, уходят татары! Уходят!… Радость-то какая, радость-то!..

      Прижался лбом к дубовой плахе, всхлипнул.

      – Господи, радость-то какая, радость… – и заплакал.

      У Миткова поля на Ведроши

      К костру подсел Ганька Жук. Вынул из-за пазухи ложку, обтёр о кафтан, потянулся к котлу.

      – Воеводы опять лаются, – пробурчал набитым ртом. – Боярин Кошкин с князем Щеней местами мерится. Кричит, что нет ему боле дел, окромя как стеречь князя Данилку от литвы да ляхов.

      Вечер казался напуганным. Он опустился на стан осторожно, будто крадучись; прикрыл Митково поле серостью, крикнул ранним букалищем; поплыл дымом костров вдоль по Тросне; вздрогнул, коснувшись воды, и затрясся рябью брошенного камня.

      – Они всегда лаются, – отозвался Силуян и кивнул соседу. – Луковку подай.

      Темнота растекалась быстро. Спрятались крыши крестьянских дворов, растаяли стога за околицей. Свет костра раскрылся, порыжел, потянулся к звёздам.

      – Давеча от передового полка люди подходили, – прожевав, поведал Ганька. – Те, что у Ведроши стоят. Говорят, литва Ельню прошла. К нам идёт.

      – Много их?

      – А кто ж знает. Я когда сменялся, князь Данила велел князю Ивану до Смоленска