Оглашенные. Андрей Битов

светлело разбавленными чернилами небо.

      – Вы бы видели этот камзол! – пыхтел он снизу. – Это же райская птица! «Взгляни на лилию, как она одета!» Не хуже был вынужден одеваться и Моцарт…

      – А как же… при дворе… – с пониманием отозвался я.

      Мы вышли к строительной площадке. Там было лысо и неожиданно светло. Внизу осталась совсем уже ночь. Особенно светлела колокольня в лесах, а звонница даже будто светилась отдельным, сквозящим светом. «Изумительно!» – хотел уже воскликнуть я, как бы забыв о новом друге, все-таки – кому-то…

      – О да! – сказал он мне в затылок. – Наша, русская, готическая, недействующая… Хотите внутрь?

      Я хотел. Он чувствовал себя здесь уверенно. Он имел к этому всему какое-то отношение.

      В двери торчал огромный кованый ключ. Но дверь была заперта и изнутри. Он потряс ее и постучал. С карканьем с колокольни снялись вороны. Небо от них еще побелело.

      – Сейчас откроет, – сказал он, еще раз постучав.

      С реки, обозначив пустоту сумерек, продудела по-бычьи баржа. Потянуло листвяным дымком, словно от этого прощального мычанья.

      – Да что же они там…..что ли?

      Это замечание меня до некоторой степени протрезвило. Я слишком себе это представил.

      Он загрохотал в дверь изо всей силы.

      Гигантское, серое, змеевидное существо выткалось из сумерек. Я вздрогнул и чуть не заорал «мама!».

      – Линда! Линдочка! Чертяка! – ласково потрепал пейзажист этого дьявола.

      Это была мраморная догиня ослепительного ужаса и красоты.

      – Заждалась? – Нежность в голосе была необыкновенная. – Пошли! – сказал он решительно и повернул ключ в скважине. Но тут и еще мысль постигла его, и он ключ этот из скважины вынул и протянул мне: – Держите.

      Я недоуменно держал в руках. Это была вещь. Размером с нашу догиню.

      – Держите, не бойтесь. Это вам на память. Когда захотите, придете.

      – А как же они?..

      – Найдут способ. Пусть не запираются… Да там и нет никого.

      Окончательно не поняв, я проследовал за ними с ключом в руке. Дорога шла в гору, и я на ключ опирался. Дьяволица бежала впереди, то растворяясь, то выпадая из густеющих сумерек.

      – Актриса! – гордо повествовал он сверху вниз. – Я ее сегодня на съемки водил. Здесь, рядом. Снимают оккупацию. Нет, здесь, собственно, немца не было. Это новгородская досъемка. В роли любимицы оберштамм-бамбрамсельфюрера… – Он засмеялся невидимо, провалившись в какую-то лужицу ночи. – Линда, кормилица! – Видно, она подбежала, и он сейчас, поджидая меня, чесал ее за ухом. – Семь пятьдесят съемочный день! – хвалясь, сказал он, оказавшись вдруг прямо передо мной: я в него уперся. – Все равно – барочная… – то ли с грустью, то ли с удовлетворением сказал он, глядя над моим плечом, и я обернулся.

      Отсюда, сверху, снова предстала колокольня. Луна, красная и огромная, как солнце, выползла из-за невидимой отсюда реки. Вокруг острого шпиля как-то склубился черно-розовый отсвет. Храм дотлевал последним углем в ночи.

      Мы шли куда-то, я не обсуждал куда. Длинное хлевное тело густело впереди. При нашем приближении подвальное окошко зажглось и погасло.

      – Трапезная… –