Оглашенные. Андрей Битов

я имел в виду…

      – И я ничего другого.

      – Учтите, я профан. То есть, простите…

      – Я вам охотно верю. Иначе бы вы сразу увидели, что и я профан.

      Его неоправданная, на мой взгляд, гордость обидела меня. Но я сдержался.

      – Что же вы молчите? – напал он. – Или вам не нравится?

      Он мне показался ясным: не из тех, кому можно сказать, что думаешь.

      – Нет, что вы. Прекрасный вид.

      – Вид!.. – Он пренебрежительно поджал губы.

      – Я ведь предупредил, что я профан… Вид и пейзаж – есть разница?

      – Принципиальная! – тут же клюнул он. – Вид – это то, что и вы увидите. Пейзаж – это то, что увидел я. Вид, собственно, – и он взглянул на картину и вздохнул, – не может быть написан никогда…

      – То есть?..

      – И никем, – уточнил он гордо. – Кто написал снежные горы? Или лес?

      – Шишкин, – сказал я не раздумывая.

      – Ну знаете ли… – Всем своим видом он дал понять…

      – Гор я и впрямь удачных не вспоминаю, – чуть поправил я свое положение.

      – Вот видите! Разве можно написать то, что равно себе, – в том же значении? Кто нарисовал пустыню? Море?

      – Айвазовский, – естественно, сказал я.

      – Ну знаете ли! – Он был возмущен. – Скажите: Тёрнер, – я и то поспорю.

      – Ну Тёрнер-то чем плох? – с апломбом сказал я, не уверенный, что не путаю его с Тенирсом. «Вы имеете в виду старшего или младшего?» – хотел блеснуть я, но, к счастью, удержался… – А Левитан, Васильев?.. Разве им не удавался лес?

      – Я не такой уж поклонник Левитана… Цвет, знаете ли… – Он осторожно покосился на собственный холст. – Тучи, – сказал он задумчиво.

      Я посмотрел в небо: оно было ясным.

      – Тучи им удавались. Поле, а не лес. Поле – это уже море. Чистое небо им не удавалось. – Он повторил мой взгляд в небо. – А тучи, блики, отражения… Оправданный абстракционизм. – Он поджал губы. – Самовыражение… – Похоже, он презирал «самовыражение»… – Нет, вида никто не написал! То, что им удавалось в какой-то степени, есть не вид, а состояние.

      – Импрессионизм? – проявил я догадливость.

      – Если хотите. Преддверия, предчувствия… Преддверие в лучшем случае. Но они считали себя объективными, то есть это мы их считаем реалистами… То есть я хочу сказать, что они всегда оправдывались. Оправдывались, что так бывает, оправдывались реальностью опыта, пусть самой мимолетной. Их всех побеждала фотография, и они с нею боролись.

      – Ну, качественную разницу между живописью и фотографией и я знаю, – несколько обиделся я.

      – Знаете? Ну-ну… А я и не ругал фотографию. Это вам показалось. У фотографии заслуга перед живописью первостепенная!

      – Какая же? – спросил я, как бы снисходя к его ортодоксальности.

      – Прямая. Она обозначила, чем живописи заниматься не следует. Раз этого же можно достичь механически, аппаратом. Именно она породила импрессионистов.

      – От противного? –