Вещие сны ноября. Alice Palermo

«Хрис, 6 лет», «Хрис, 8 лет»…

      Юноша невольно улыбнулся. Сколько жизни было в этой дощечке!

      Сколько прожитых минут, сколько счастья и беспечности таилось под неряшливыми штрихами и буквами!

      «Хрис, 14 лет», «Хрис, 15 лет». И дальше – пустота.

      «Я вернусь, как переменится ветер, обещаю.»

      Улыбка ненадолго спала, но вскоре явилась вновь: юноша стал спиной и поставил зарубку. Приписал: «Капитан Хрис, 25 лет.»

      Солнце пробежалось лучом по косяку. Следом за ним терпкий взгляд соскользнул на тумбочку. Там, рядом с семейной фотографией, стояла небольшая вазочка. Христоф подошел ближе и принялся рассматривать её. Обычная, медная, с белой полосой, обрамляющей её, на которой красовалась надпись на двух языках.

      «Мама так любит все старое. В особенности латынь.»

      Надпись гласила

      Hic dormit phoenix

      Здесь спит феникс

      В ту минуту, когда взгляд Христофа упал на аккуратно выгравированную фразу, все вдруг прояснилось для него, сердце невольно кольнуло, руки задрожали.

      Отдышавшись, мужчина испуганно поставил вазу обратно и, медленно перебирая пальцами лохмотья письма в кармане, побрел в сад. Там он сел среди маков, запрокинул голову и, глотая невольно подошедшие к горлу слёзы, прошептал: «Пройдут года, и феникс проснётся вновь.

      Проснись и ты.»

      Все, что ты хочешь забыть

      Ветер шелестел меж притихших стеллажей. Из книг не слышались голоса забытых героев, не раздавались пушечные выстрелы, не пахло цветущей вишней. Городская библиотека уже много лет одиноко стояла в самом центре многолюдной площади, окруженная суетой шумных улиц, как необитаемый остров тишины и спокойствия. Шагни внутрь – и ее каменные стены оградят тебя от всего прочего, укутают в теплые объятия, и не будет для тебя больше существовать ничего в этом мире, кроме сотен тысяч пыльных корешков и пожелтевших страниц. Когда-то ее темные залы кишели людьми – тогда не умолкали в коридорах крики Наполеона, вместо стен темнело расступившееся красное море, а на потолке, в глазах Болконского, безустанно белело такое бесконечное небо. Но теперь ее залы опустели, море ушло, а Андрей спит сладким сном где-то на самом верху стеллажей, и лишь облезлые мыши изредка волнуют его безмятежные грезы. И библиотека вся дремлет вместе с ним, но как ни вечен сон ее, приглушенные шаги однажды должны были пронзить тишину, спокойное дыхание – спугнуть застоявшийся воздух.

      Андерсен ступил внутрь. Следом за ним, прячась в тени его вздохов, шел силуэт. Вместе они пробирались все дальше в лес, полный загадок, проходили поворот за поворотом, пока ни оказались в самой его чаще. Тогда мужчина остановился и провел тонкими пальцами по запылившимся корешкам, на которых сохранились следы сажи. На его лице заиграла таинственная улыбка.

      – Они здесь, – журналист взглянул на силуэт. В темноте чиркнула спичка. Зажглась свеча.

      – Посмотри, – Андерсен обратил взгляд на свечу, – С нее все началось.