Титан. Теодор Драйзер

безнравственными связями самого дешевого толка, которые можно было получить только за деньги, та и то с неохотой. Он жил в трех небольших комнатах на Вест-Харрисон-стрит возле театра «Троуп», где ингда сам готовил себе еду. Его единственным спутником был маленький спаниель, добродушная и ласковая сучка по кличке Дженни, с которой он спал. Дженни была послушной и любящей подругой, терпеливо ожидавшей в его кабинете до тех пор, пока он не собирался домой по вечерам. Он разговаривал с собакой, как с человеком (наверное, даже более откровенно), и принимал за ответы ее взгляды, движения и виляние хвостом. Просыпаясь поутру, часто не позже половины пятого, – стариковский сон короток, – он первым делом натягивал штаны, так как редко принимал водные процедуры, не считая парикмахерской в центре города, и обращался к Дженни.

      – Пора вставать, Дженни, – говорил он. – Время просыпаться. Сейчас мы заварим кофе и приготовим какой-никакой завтрак. Я же вижу, как ты делаешь вид, будто дрыхнешь. Давай же! Ты достаточно поспала, не меньше меня.

      Дженни любовно наблюдала за ним краешком глаза, ее хвост постукивал по кровати, свободное ухо приподнималось и опадало.

      Когда Лафлин был полностью одет, споласкивал лицо и руки, повязывал старый галстук-ленточку удобным скользящим узлом и зачесывал волосы назад, Дженни вставала и принималась демонстративно скакать вокруг, словно говоря: «Видишь, как скоро я собираюсь?»

      – То-то и оно, – приговаривал Лафлин. – Ты всегда опаздываешь. Не хочешь вставать первой, да, Дженни? Хочешь, чтобы твой старик опережал тебя, верно?

      В морозные дни, когда колеса экипажей скрипели по снегу, а уши и пальцы подвергались угрозе обморожения, старый Лафлин, облаченный в тяжелое пыльное пальто старинной выделки и шапку-ушанку, отвозил Дженни в свою контору в черно-зеленой сумке вместе со своими любимыми «бумагами», о судьбе которых он размышлял в последнее время. Лишь тогда он мог взять Дженни в вагон конки. В другие дни они прогуливались, потому что ему нравились физические упражнения. Он приходил в свою контору в половине восьмого или в восемь утра, хотя дела обычно начинались после девяти, и обычно оставался но работе до половины пятого или до пяти вечера, читая газеты или занимаясь расчетами, пока не было клиентов. Потом он выгуливал Дженни или наносил визит кому-либо из своих коллег по бизнесу. Домашняя обстановка, биржевой зал, его контора и соседние улицы были его единственной опорой. Он был безразличен ко всему, включая театр, музыку, книги, живопись и даже женщин в своей однобокой, психически ущербной манере. Его ограниченность была настолько явной, что для любителей хара́ктерных ролей вроде Каупервуда он был настоящей находкой. Но Каупервуд лишь пользовался хара́ктерными актерами и не задерживался на них подолгу в своих художественных замыслах.

      Как и предполагал Каупервуд, неведомые старому Лафлину сведения о чикагских финансовых аферах, сделках, возможностях и личностях едва ли заслуживали внимания. Будучи по натуре лишь биржевым